Солдатский подвиг
(Рассказы)

— Окружили! — дико прокричал кто-то в балке.

А с горы бешеным вихрем слетела в балку тачанка Опенько. Он уже видит врага слева и справа. Вот он уже внизу, в самой гуще.

— Стоп! — командует он тихо. — Веером! — и застрочил.

Разворачиваясь кругом, тачанка вертелась вьюном и осыпала белых. Завизжали пули во все стороны. В жутком буране нельзя было врагу понять, откуда стреляют. Казалось, со всех сторон: снизу, сверху, с боков. Поднялась невообразимая свалка. И в этом месиве беспорядочной толпы — зычный голос Малаховского:

— Окружили! Бросай оружие! Сдавайсь!

— Сдавайсь! — кричали кавалеристы.

— Сдавайсь! — ревел медведем Андрей Гордиенко.

Сверху сыпал пулемёт, отрезая отрог от балки. Опенько вертелся на дне балки. И вдруг… отказал пулемёт!

— Сдавайсь! — гремел Малаховский.

— Старик! Старик — почти плача, обращался юный Опенько к пулемёту, как к живому. — Старик! Что же это ты? — И он с остервенением ударил по металлу, ударил до боли в кулаке. — Сдавайсь!!! — зарычал он в бурю и в упор выстрелил в подбегавшего к нему офицера.

Тачанка рванулась вверх, на край. И тут Опенько увидел: в метре от тачанки мелькнул пулемёт, а около него, сбоку, лежал труп, уткнувшись в снег лицом.

— Давай к своей тачанке — помогайте им! — приказал он остальным двум. — Прощайте, ребята! — и… вывалился в снег на всём скаку.

— Стоп! — рявкнул Гордиенко.

Крохмалёв кошкой прыгнул к Опенько:

— Митроша! Ранило?

— К своей тачанке… Ну! — зашипел он на Тихона.

Приказ есть приказ: тачанка взмыла вверх.

Белые толпой стали выбираться из отрога, отстреливаясь вкруговую.

«Где Опенько? Что с Опенько? — думал Малаховский, стреляя беспрерывно. — Уходят, а он молчит».

Опенько полз в рыхлом сугробе к пулемёту противника. «Почему молчит пулемёт? — думал он. — Наверно, расчёт разбежался, а один, что лежит, убит наповал». Он толкнул в бок человека, лежавшего около пулемёта. Тот не пошевелился. «Готов», — подумал Опенько.

— Ах вы, сволочи! Опенько ещё покажет… — проговорил он вслух, сжав зубы.

И застрочил. Застрочил в десяти метрах от противника. Застрочил в одну точку, перерезав поток отступающих из балки, как ножом.

— Сдавайсь! Сдавайсь!..

Кричали это паническое слово уже не только Малаховский, но и десятки других голосов — кричали белые.

Но что это? Опенько почувствовал, как лента пошла плавнее, уже не требовалось подправлять её, прекращая для этого огонь. Оглянулся и увидел: тот «труп» в солдатской шинели и с закутанным в башлык лицом подавал ему ленту. Опенько выхватил пистолет…

— Земляк, земляк! — быстро заговорил «труп». — Не узнаёшь? Сосед твой — Кузьма Бандуркин, из Подколодного. По голосу узнал, как ты ругнулся.

— Кузьма?!

— Я.

— Ладно. Подавай. Потом разберёмся.

Пулемёт сыпал вновь. Уже вдвоём они перетащили его в то место, где «перерезали» колонну, и теперь отсекли совсем часть полка, оставив в балке.

— Второй батальон! Прекратить огонь! — командовал Малаховский несуществующему батальону.

Он сам оказался где-то близко от Опенько и, сложив ладони рупором, кричал во весь голос:

— Я, командир Богучарского полка, приказываю пленным сложить оружие на левый склон балки! Слушай команду! Я, командир Богучарского полка, приказываю… — повторял он несколько раз.

Знали белые, что такое Малаховский. И вот он сам здесь. Значит, полк здесь.

— Слушай команду! Оружие на левый склон!

…Метель утихала. Брезжил рассвет. Близко, совсем под дулом пулемёта, запорошённые снегом пленные складывали около Опенько винтовки, подтаскивали пулемёты, оставляли всё это и спускались вниз, строились.

— Кузьма? — спросил Опенько, лёжа у пулемёта и не сводя глаз с подходящих вереницей пленных.

— А?

— Как же это ты попал к белякам?

— Мобилизовали в «добровольческий полк». Пришли втроём с винтовками и мобилизовали, прямо за обедом.

— И ты пошёл?

— Пошёл, — с горечью ответил Кузьма.

— Должен я тебя убить. Опозорил ты наше славное Подколодное.

— Теперь мне всё одно. Только я не виноват, Митрофан. Я расскажу.

— А чего ж ты лежал в снегу?

— Притворился убитым. Или замёрзну, думаю, или утеку к своим.

— К каким к своим?

— К вам. Я бы всё одно утёк.

Они лежали в снегу, коченея и стуча зубами, пока последний пленный не положил винтовки. Стало видно всё вокруг. В балке было уже тихо. Пленные, построившись в три шеренги, около которых «хлопотал» Малаховский, увидели перед собой… только два пулемёта, направленных на них.

— Кузьма? — снова обратился Опенько.

— А?

— У тебя еда есть какая-нибудь?

— Хлеб есть, мясо варёное есть.

— Дай. Больше суток не ел. И взять негде.

Крохмалёв и Гордиенко спустились вниз на своей тачанке. Они увидели Опенько: он сидел рядом с беляком и ел мясо с хлебом. Жевал он медленно, через силу. Лицо его было черно, щёки ввалились, волосы выбились на лоб и прилипли. Такая ночь стоила нескольких месяцев, а может быть, и нескольких лет.

— А этот «башлык» чего тут? — злобно спросил Гордиенко, бросив взгляд на Кузьму Бандуркина. — Чего не строишься, чучело? Ну!..

За Кузьму ответил Опенько чуть охрипшим, простуженным голосом:

— Пойдёшь в мою тачанку, Кузьма. — Он разломил хлеб на две части и отдал Тихону и Андрею. — Ешьте, ребята… Спать хочется. — И ещё добавил: — Он нашу правду почуял. Не трожьте его.

…До тысячи человек пленных, четыре пушки, десять пулемётов, сотни винтовок, весь обоз с имуществом полка — таков был результат ночной легендарной операции. Большинство пленных снова вооружили, и Малаховский повёл их в обход, чтобы ударить казакам с тыла. Они пошли за Малаховским, а среди того же дня были уже в бою. Этот тыловой удар, неожиданный и стремительный, решил исход боя. Так начался разгром наступавшей «Южной армии» генерала Иванова и левого фланга Донской армии генерала Краснова. Богучарский полк вышел в глубокий тыл противника. Белые, в беспорядке отступали.

…А вечером Опенько вошёл в хату какого-то села (он не помнит какого), сел около печки на; пол и уснул. Гордиенко осторожно перенёс его на кровать, лёг с ним рядом. На полу, на соломе, спал Крохмалёв. Он лежал навзничь, положив забинтованную руку на грудь, волосы откинулись назад, пересохшие губы что-то шептали: он бредил. Кузьма Бандуркин управил лошадей, вошёл в хату и лёг рядом с Крохмалёвым. Уснул он не сразу: слишком много потрясений произошло за последние дни. Наконец уснул и он. В хате стало тихо. Только с печки слышался шёпот: там сидела, свесив ноги, пожилая женщина, смотрела на спящих и, утирая фартуком глаза, шептала:

— Молоденькие-то все какие… Дай вам бог счастья…

Двадцать два года было в то время Опенько. Горячая и славная юность!

А сейчас генерал-майор в отставке Малаховский переписывается с Опенько. «Дорогой соратник и боевой друг Митрофан Федотович!» — пишет генерал. «Отец наш и товарищ!» — пишет Митрофан Федотович своему бывшему командиру. Какая трогательная и тёплая дружба, скреплённая кровью!

Малаховский живёт сейчас в Риге, Опенько и до сих, пор работает заведующим нефтехозяйством машинно-тракторной станции в Новой Калитве.

Если вам доведётся быть в Новой Калитве, то вы спросите: «А где тут проживает Опенько?» И вам могут задать контрвопрос: «А не тот ли Опенько, что взял целый полк?» Но это уже будет легенда. Он был не один, их было «много» — одиннадцать человек славных богучарцев. Это была легендарная быль из жизни легендарного Богучарского полка.

Уже в то время многие из них были ранены по нескольку раз. Сам Малаховский (впоследствии командир двадцатой кавалерийской Богучарской дивизии Южного фронта) за годы гражданской войны ранен… двадцать раз! Только Крохмалёву Тихону не удалось проехать по земному шару, не удалось и жениться: он убит при подавлении одного из восстаний казаков. Славный он был парень, удивительно тёплой души человек, весёлый и смелый…