Страница 77 из 81
— Приглядим, благородный господин, можете не волноваться. Чужих не подпустим, высадим, где надо, все проконтролируем.
Димитрий смотрел поверх его плеча, надеясь, что Петра обернется на прощание.
Она не обернулась.
Он отошел на несколько шагов назад, засунул руки в карманы и стоял так, пока паровоз издал второй гудок и третий, а белый пар летел по перрону, щекоча лицо. Где-то рядом прощались, желали друг другу всего хорошего и удачной дороги, обещали писать. Он сверлил взглядом входной проем за спиной вагонного смотрителя, но Петра больше не выходила. Наконец, по всему составу прошел гул, словно железо застонало, и колеса сдвинулись, совершив первый оборот. Димитрий отвернулся, выругался так, что оказавшийся рядом подметальщик выронил метлу, и пошел по перрону.
Поток прибывших утекал к выходу, он же направился против движения, бесцеремонно расталкивая людей. Поднялся на железнодорожный мост над путями, положил руки на перила. Вдалеке к вокзалу неторопливо подкрадывался другой паровоз. Шел не на всех парах, но все же, если выждать, пока приблизится, и спрыгнуть на рельсы — затормозить уже не успеет. Нехорошая смерть, некрасивая. Будет много крови, и если опознают, отец изойдется негодованием. Последнее показалось даже забавным.
С этой мечтательной улыбкой он и стоял, отмеряя на глаз расстояние до паровоза, но когда уже собрался перекинуть ногу через перила, в грудь что-то толкнуло. Петра поднырнула под его руку, бросилась всем телом, обхватила, словно — если бы он сопротивлялся — сумела бы удержать.
— Не надо. Пожалуйста, — она прижалась губами к его шее пониже подбородка, парализуя, обездвиживая одним этим действием. — Пожалуйста. Не надо.
— Спрыгнула, — только и выдохнул он, крепко сжимая ее в объятиях. Сердце колотилось как-то по-глупому, и стало не по себе от того, что вот сейчас он ее отпустит, и она снова уйдет.
— Спрыгнула, — виноватым голосом признала Петра.
Мост под ногами слегка завибрировал: паровоз под ними прошел, мерно отсчитывая рельсы. Сразу же хлынул поток людей, Димитрий едва успел развернуться так, чтобы закрыть собой Петру. Его толкали в бок и спину, а он шепнул ей:
— Не бойся, я тебя держу.
— Это я тебя держу, — грустно улыбнулась она, глядя на него снизу вверх, — когда ты уже это поймешь? Я же знала, что ты собираешься сделать что-то плохое. У тебя было такое лицо, Дим…
Поток пассажиров начал иссякать, можно было больше не бояться, что их растопчут. Он неохотно выпустил ее из рук.
— Я уже сделал кое-что плохое, сладенькая. Прости меня.
Петра сглотнула.
— Это я тоже чувствовала, Дим.
— Ты не спросишь, что?
— Я не хочу, — в голосе ни обиды, ни зла, лишь сожаление. Сожаление, от которого ему хотелось орать матом. — Ты долго не приходил, а теперь просишь прощения. Ты же никогда не просил прощения раньше, Дим. Ты же не умел его просить. Думаешь, так трудно догадаться, в чем дело? Да любая женщина на моем месте сразу бы все поняла. Неужели ты считаешь меня глупее других?
— Иногда я не могу остановиться, — скрипнул он зубами.
— Ты же говорил, что все можешь, если захочешь.
Она смотрела прямо в его лицо, будто душу выжигала, и Димитрий отвел взгляд. Возможно, девочка-скала и права. Возможно, он не хотел останавливаться с той монашкой. Хотел отрезать себе все пути отступления к Петре, чтобы уже не получилось вернуться, потому что ненавидел сам себя так сильно, что едва ли что-то соображал. Но сейчас, рядом с Петрой, он не желал ничего более, чем просто быть с ней. Несмотря на свою темную и больную сущность, наплевав на то, что это невозможно. Когда она стояла рядом, ему снова казалось, что выход найдется, и привязка к Эльзе окажется лишь дурным сном. Он справится и сможет балансировать на тонкой грани, как делал это многие и многие дни прежде.
— Если захочешь уйти… — начал он, а Петра вдруг ударила его по плечам и закричала:
— Да не хочу я уходить, понял? Когда ты уже поймешь, что тебя любят и хотят помочь? Почему хоть на вот столечко не подпустишь к себе ближе? Какое ты имеешь право решать за меня, когда уходить, а когда оставаться? Это мой выбор. К тому же, когда прогоняешь, это ты не меня, а себя так наказываешь. Думаешь, я этого не понимаю?
Ее крики разносил ветер, и внизу, на перронах, люди останавливались, чтобы задрать головы и с удивлением посмотреть вверх. Петра опомнилась, огляделась и съежилась в комок, а он просто стоял, смотрел на нее и не знал, что ответить. Как объяснить ей, что он лишил ее выбора, потому что не имел его сам? Как совместить любовь к ней с тяжелой, невыносимой, манящей привязкой к Эльзе? Как не ранить ее обманом и не убить правдой? Как вообще можно выбрать такого, как он? Это в его больной башке не укладывалось.
Он хотел делать хорошие вещи, но совершал только плохое. Берег семью от себя самого, но руки все больше обагрялись кровью. Обещал заботиться о сестре, но вместо этого задумал уложить ее в постель. Старался даже оградить от себя Петру, стать для нее благородным рыцарем, но она сопротивлялась и желала остаться с ним — и он, как дурак, ощутил такое невыносимое, режущее все внутренности острыми гранями счастье, что уже понял: не отпустит ее снова. Слабый, слабый волчонок, мечтающий о любви, которой совершенно не заслуживал.
— Ты болен, очень болен, Дим. Тебе нужно лечиться, — вздохнула Петра и положила ладонь ему на висок.
Димитрий закрыл глаза, наслаждаясь этими ощущениями.
— Хорошо. Я согласен. Если ты останешься.
К темному богу все, и понятно, что никакое лечение ему не поможет, но он пойдет на что угодно, лишь бы еще ненадолго задержать ее рядом. Он будет бороться.
— Хорошо, — эхом отозвалась она, — но теперь я останусь рядом только как друг. Просто потому, что нужна тебе сейчас. Я не могу делить тебя с другими женщинами.
Он мрачно усмехнулся.
Дарданийские горы были прекрасны и неприступны, как Петра, которая решила, что ему не стоит больше прикасаться к ней. Склоны покрывал темно-зеленый ковер хвойных деревьев, яркие рыжие и желтые пятна лиственных еще виднелись на нем, но наверху, где каменные строения прочно вдолбились в горную породу, в сентябре уже лежал снег.
Петра пришла в ужас и восторг, увидев это. Прямо в монастырском дворе, пока Димитрий обсуждал с надвратным служкой, какие комнаты им нужны для проживания, она присела на корточки и зачерпнула в ладони белые хлопья. С удивлением принюхалась.
— В Нардинии такое редко бывает, да? — спросил Димитрий, встав у нее за спиной.
— Раз в четыре или пять зим и совсем немного, даже землю не покрывает, — Петра выпрямилась и обернулась, отряхивая о себя руки. — Но мне бы и не хотелось чаще. Я не люблю холод.
— Я могу согреть, — он потянулся, чтобы обнять ее, но Петра лишь качнула головой и попятилась. Она не могла простить его так быстро, но он надеялся, что простит.
На ее просьбу предоставить им раздельные комнаты, монах-кастелян со вздохом развел руками.
— Сейчас высокий сезон, госпожа. У нас свободны только одни покои — самые дорогие, поэтому их еще никто не занял. В остальных уже поселились гости.
Петра бросила короткий взгляд на Димитрия, но он с преувеличенным усердием разглядывал горный пейзаж за окном из толстого двойного стекла и пожал плечами, сообщив, что они вынуждены согласиться. Надвратный служка получил деньги и, к счастью, успел отнести кастеляну его часть. Есть гнусный обман, есть ложь во спасение, как назвать то, на что способен ради женщины, которую понемногу теряешь?
Кровать в покоях оказалась только одна — зато очень широкая. Петра побродила по роскошным коврам, потрогала портьеры, восхищенно замерла у подоконника. И решительно обернулась:
— Ты будешь спать на диване.
— Хорошо, — он не сомневался, что это ненадолго.
"Сделай это. Сделай это. Сделай это", — бесконечно шуршали в голове голоса. Он больше не сопротивлялся их силе. Дорога до монастырей была долгой, придорожные забегаловки — вполне оживленными и полными укромных уголков. Они остановились перекусить раз или два. Один или два трупа — как определить цену, которую готов платить за счастье?