Страница 13 из 28
– Нас не ушлют. Мы покрепче.
Ели здесь же, подле комбайнов, изрядно оголодав от полевого воздуха и кропотливого ручного труда. Грязь смывали, плеща друг другу на руки водой из бидона, затем тёрли их старательно, соскребая землистую, въедавшуюся в ладони даже сквозь перчатки грязь. Мыла не было, потому самые брезгливые, Спицына и Вилков, брали поначалу хлеб, обернув пальцы носовыми платками.
Комбайнёр, поглядев на них, фыркнул:
– Даёте!.. Не сортир же вы прочищали.
Вокруг засмеялись, а Вилков, жуя, отвечал:
– Мало ли какая зараза в земле может быть.
– В земле – жизнь, – поправил комбайнёр миролюбиво, но твёрдо.
Он отёр губы, пригладил седеющую щетину:
– Зараза – она в людях…
Поев, снова работали. Комбайны продолжали разъезжать по полю, пропахивая, одну к одной, долгие широкие борозды. Грузовики-самосвалы, пристроившись рядом, сопровождали каждый из них, подставляя под элеватор кузова. Ленты, полязгивая металлом, подавали и подавали наверх массы грязи, клубней, земли.
– Сейчас не поспешаем. Укладываемся в срок, – удовлетворённо сообщил комбайнёр в конце дня. – А в авралы-то ведь и с десяти гектаров картофан снимали за сутки.
Валерьян окинул взором распаханную часть поля, на которую едва ли приходилось гектаров пять, и присвистнул.
– Не веришь? Было-было. И ночами работали, при прожекторах.
Вечерами, передохнув после работ, студенты слонялись по деревне, выискивая, чем себя занять. Опекал их теперь, помимо куратора Сергея Анатольевича, спешно присланный из города парень-аспирант – сердито бурчащая Мария Никитична, изыскав какой-то предлог, убыла обратно в Кузнецов уже на третий или четвёртый день.
Первым, однако, влип в историю не кто-нибудь из них, а аспирант. Спицына в один из вечеров углядела, как на укромной, прикрытой от улицы кустами сирени скамейки тот обжимал девицу, дочку той бабёнки, которая в первый день расселяла их по домам. Сумерки не были ещё темны, потому Спицына, любопытствующе затаившись возле куста, смогла распознать сквозь вянущие листья их обоих. Те, поглощённые собой, её не приметили. Рассказ её разнёсся по студентам уже на другое утро. Девушки теперь озорно хихикали аспиранту вслед, парни сопели, скорее в досадливой зависти.
– Быстро закадрил, – проворчал Кондратьев. – Шустряк.
Аспирант и вправду оказался расторопен. Бабёнку, мать девицы, колхозный председатель вскоре услал по какому-то делу в райцентр, и вечером того дня из дома её через полуоткрытое окно различимо доносился мужской голос, девичьи взвизги, хмельной смех. Аспирант на квартире не объявился и утром притопал, непроспавашийся, но благостный, сразу к сельсовету, откуда всех их забирали уходящие в поля машины.
– Молоток пацан. Уважаю, – скукожил губы Федя Клочков, прогульщик и лентяй, едва не исключённый в конце первого курса за “хвосты”.
– А наша Никитична из-за нас ещё на измену подсела, – злорадно ухмыльнулся рыжеволосый Женя Серёгин. – Вот сейчас этот аспирант доярке-то колхозной живот и надует.
Парни взоржали.
Освоившись в колхозе, студенты тоже всякий вечер искали себе забавы. Откалывать шутки первым принялся всё тот же Серёгин, быстро проведавший, в каких именно домах поселились девушки из параллельной группы. Он подбирался к их домам в потёмках, стучал в оконные стёкла, а затем, таясь в темноте, наблюдал, как выставляются наружу настороженные, но заинтригованные девичьи лица. Деревенские улицы вечерами были неосвещены, лишь по голосам или огонькам сигарет можно было распознать на них человека. Серёгин оставался неприметен и тих, лишь беззвучно хохотал в закушенный кулак.
Спустя пару дней он вместе с Витькой Медведевым, парнем одарённым, но задиристым и лихим, раздобыл где-то длинные крепкие шесты. Распилив их и наскоро вдвоём переделав в две пары ходуль, ночью, уже к полуночи, они подкрались к дому, в котором квартировала отличница-староста. В доме спали, свет всюду был потушен.
– Улеглись. Точно, – Медведев возбуждённо переминался, точно невыезженный конь, подпихнул Серёгина в плечо. – Ну, Ржавый…
Парни накинули на себя тайком прихваченные у квартирных хозяев белые простыни и, запрыгнув на ходули, подковыляли к двум выходящим на улицу окнам – они отчего-то предположили, что староста спит как раз в этой комнате. Оказавшись прямо напротив окон, они зажгли керосиновые лампы и, прикрыв их полами простыней на уровне груди – так, чтобы со стороны казалось, будто высоченные фигуры в белых одеяниях светятся сами собой, изнутри – принялись елозить пальцами по стеклу и надсадно подвывать в два голоса.
Однако вместо бледной, испуганно таращащей глаза отличницы в распахнувшемся окне возник разъярённый хозяин дома.
– Охренели!? – гаркнул он. – Да я сейчас ваши палки вместе с ногами переломаю!
И, высунув ручищу, ухватил Серёгина за укрытый простынёй локоть.
– Поди сюда, шутничок!
Серёгин рванулся, слетел с ходуль. Лампа, вылетев из его рук, задребезжала о стену. Потёки керосина занялись рыжеватым пламенем. Оно, чадя, зазмеилось по деревянной стене вверх, к окну.
– Т-т-твою мать! – зарычал мужик вне себя, перемахивая грузным телом через подоконник.
Сорвав с себя майку, он принялся остервенело хлопать ею по горящей стене.
– Настюха! Воду тащи! Живей! – кричал он кому-то в окно.
Во всполошенном доме всё голосило и металось, хлопали двери, громыхали падающие на пол табуреты и лавки. В соседнем дворе взорвался лаем цепной пёс.
Серёгин и Медведев, сами вусмерть напуганные, неслись по улице прочь, бросив у дома и простыни и ходули. Но пробежав сотню шагов, Медведев вдруг попал ногой в рытвину и свалился ничком.
– Ох, ты… – захрипел он, приподнимаясь на локтях и болезненно запрокидывая голову.
– Вставай! Ну! Собаку на нас спустили, – тормошил его Серёгин, ежесекундно озираясь назад.
Ему действительно мерещилось, что пёс сорвался с цепи.
Медведев, кряхтя и ругаясь, поднялся, задул сквозь разодранную ткань рукава на оголённый, влажно окровавленный на ощупь локоть.
– Ну!
Припадая на ногу, он затрусил за Серёгиным, вслед за ним свернул в какой-то закоулок, полез в щель между дровяными сараями. Дыша горячими, высохшими ртами, оба затаились, вслушиваясь в уже утихающий на улице шум.
– Сильно покорябался? – спросил Серёгин, продышав.
Медведев, щупая локоть, плечо, голеностоп, морщился и сглатывал слюну.
– Так…
– Думаешь, запомнил он нас?
– Хрен знает.
Медведев медленно завращал плечом, осторожно разогнул ушибленную руку.
– Ох-х-х…
– Может, не настучит всё-таки нашим… – проговорил Серёгин со слабой надеждой.
Медведев отёр лицо, сплюнул.
– А-то они не заметят, что я покоцаный.
Утром о проделке студентов знала вся деревня. Горящую стену мужику удалось быстро потушить, но фасад дома чернел теперь обугленными струпьями. Колхозники были возмущены.
– Да эти ж чертяки нас едва не спалили. Хрясь керосинками о стену – и драпать, – излагала всё на свой лад жена мужика.
Серёгин и Медведев не запирались. Витькино плечо распухло, и работать на комбайне он долго не смог. Колхозный бригадир, глядя, как тот, неуклюже пытается очищать картошку одной здоровой рукой, бросил с ехидцей:
– Метит бог шельму? Погоди, потолкует с тобой Семёныч.
Хозяина подпалённого дома звали Семёнычем.
Куратор, всполошенный поначалу известием об учинённом студентами пожаре, затем взъярился.
– Точно – нельзя их было по частным квартирам селить! Не уследишь! Если б действительно дом запылал? Ведь это – целое уголовное дело! Статья! – кричал он на аспиранта, точно на виноватого.
– Угу, и нас бы ещё притянули. Мол, отвечаем за них, – отозвался тот угрюмо.
Куратор запрокинул подбородок, воздел глаза:
– Ну Никитична… ну пройда… Как чуяла…
Вечером всех студентов собрали в сельском клубе. Изобличённых виновников усадили отдельно, на стульях, лицом к сборищу. Куратор разносил их сурово, будто прокурор на суде. Даже кулаком по столу приударял.