Страница 10 из 28
Перед оглашением итогов Павел Федосеевич, случайно услыхал в коридоре обрывок разговора председателя совета со своим научруком, который его одновременно и разъярил и бросил в дрожь:
– Мы-то балбеса вашего пожалели, ладно. Пропустили его писанину. Но вот пропустит ли ВАК? – утаптывал председатель совета только что защищённую работу. – Считаю, его вообще не стоило сюда выпускать.
На банкете в честь состоявшейся защиты Павел Федосеевич не выглядел весёлым. Мысли в голову лезли сумрачные.
“Хрычи-маразматики! Сами-то семена по колхозам когда в последний раз собирали?” – думал он.
Аттестационная комиссия диссертацию в итоге утвердила, но несколько месяцев Павел Федосеевич прожил, не находя себе места. Но и после того, как всё разрешилось благополучно, и ему уже официально была присвоена учёная степень кандидата наук, неприязнь к “хрычам” не исчезла. Он стал склонен питать ко всякому начальнику враждебность, видеть в нём недоброжелателя, замшелого ретрограда.
Из самого Павла Федосеевича начальник тоже не вышел. Хотя поначалу он в своём НИИ старался себя показать, не отлынивал от общественных нагрузок, подал заявление в КПСС, раздумывал даже, не взяться ли за докторскую. И вроде даже всё шло к тому, что его действительно заметят, выдвинут. Два года подряд директор института назначал его начальником полевых экспедиций.
Однако сломал всё глупый, идиотский какой-то случай.
Экспедиторские шофёры познакомились на речном пляже с девицами. И в воскресенье, накануне выезда, они втихаря выгнали из гаража институтский грузовик и укатили с девицами далеко за город, на Волгу. Место выбрали нарочно пустынное, откуда до ближайшей деревни километров семь. В город рассчитывали вернуться вечером, однако произошло несчастье.
Сюда же, на дикий уединённый пляж, прикатили на “буханке” человек восемь шабашников – то ли с Кавказа, то ли ещё из каких-то южных краёв. Нахлеставшись водки, озверев от созерцания плескавшихся с беззаботностью полураздетых женщин, они ближе к вечеру всей оравой подвалили к струхнувшим шоферам и сказали им напрямик: “Хотим жэнщин!”.
Одного шофёра шабашники уложили наземь сразу же, впечатав в челюсть железный кастет. Другой ринулся к раскрытой кабине грузовика, выхватил монтировку, но его, обступив толпой, измолотили до полусмерти.
Перепуганных, истошно визжащих девиц насиловали по-скотски прямо на пляже, с ненасытностью утоляя многодневный плотский голод.
Злодейство не сошло шабашникам с рук – двоюродным дядей одной из девиц оказался третий секретарь обкома соседней области. Разыскали их быстро, судили сурово, без проволочек. Но параллельно с тем своё разбирательство завертелось и в растениеводческом НИИ. Директор лишился должности. Парторга – а оба шофёра были партийными – сняли. Павлу Федосеевичу, как начальнику той злосчастной экспедиции, влепили выговор.
Ему бы покаяться, признать недогляд…
Однако он, сочтя взыскание несправедливым, стал возмущаться, спорить, доказывая, что не знал о шофёрской затее и в выходной день знать не мог. Выговора, разумеется, не сняли, и строптивость его вышла боком.
– Нашли стрелочника, сволочи, – оскорблённый, выговаривался он перед домашними. – Сами понабирали разной шушеры в штат…
Выдвигать Павла Федосеевича перестали. Новый директор к нему не благоволил, новый парторг тоже: руководителем экспедиций его больше не назначали, в партию так и не приняли, даже должность ведущего научного сотрудника не давали.
И начала в душе Павла Федосеевича копиться несвойственная ему прежде желчь. Он ёрничал и злословил за спиною начальства, крыл почём свет почти всякого человека грубого ручного труда: слесаря, водопроводчика, заводского рабочего, словно бы виня всех их в своей незадавшейся карьере. “Шоферюга”, “слесарюга”, “пьянчуга”, – такими словечками Павел Федосеевич сыпал обильно, вкладывая в них всё презрение, всю брезгливость своей уязвлённой натуры.
– Учись, Лерик, как следует. Тогда после школы в институт поступишь, – наставлял он сына. – А не поступишь, будешь вон как они – ковыряться в грязи.
И, кривя гримасу, Павел Федосеевич указывал из окна на двор, посреди которого, раздолбав ломами асфальт и выкопав глубокую, по грудь, канаву, чумазые, в земле и глине рабочие меняли канализационные трубы.
VII
Когда следующим утром Валерьян, с гулко гудящей головой, с тошнотворным привкусом во рту, выбрел на кухню, елозя пятернёй всклокоченный затылок, не спавшая полночи мать не имела сил долго его ругать:
– Что ж ты устроил-то вчера, а? Мы ж волновались, ждали. А ты… – кратко проговорила она с горьким упрёком.
Валерьян ощущал стыд и потому, быстренько налив себе чаю, ускользнул прочь. Малопривычного к попойкам, его мутило, и даже кусок хлеба не лез в рот.
– Рассказал бы хоть, что делал в Москве, – бросил вдогонку отец. – В газетах пишут, бурлит.
Чуть-чуть придя в себя, он сосчитал деньги. Их осталось менее полтинника, остальное было потрачено в Москве без остатка.
Валерьян запрокинул голову и, блуждая взглядом по низкому, в неровностях, потолку их типовой панельной квартиры, припоминал, на что ж улетело всё остальное. Дорога в электричке, дорога на метро, кассета, гулянка в кафе…
“Это Москва…”, – любил глубокомысленно приговаривать в подобных случаях отцовский товарищ Сергей Миронов.
Тот с женой нередко наезжал в столицу, чтобы купить какую-нибудь нужную, но внезапно исчезнувшую из продажи мелочь.
Валерьян приуныл. Следующая стипендия – через полтора месяца, а просить у отца с матерью представлялось теперь не с руки. Он знал, что те из его институтских приятелей, что остались в городе, отдыхали весело. Приглашали девушек в кинотеатры, бродили допоздна в городских парках с гитарами и вином…
Вечером у него произошёл разговор с родителями.
– Я не против того, чтобы ты проводил время с друзьями, чтобы ты даже выбирался с ними в столицу, – подчёркивал Павел Федосеевич, начав вполне миролюбиво. – Но ты должен понять и нас. Ты не предупреждал, что вернёшься так поздно…
– Тебя же, пьяного, в милицию могли забрать, – подключалась Валентина. – Да и электрички эти поздние… В них, говорят, творится чёрт те чего: хулиганы, шпана…
– Да нормально там всё, в электричках. Люди как люди, – виновато отнекивался Валерьян.
Он испытывал за вчерашнее стыд, натужно и неестественно улыбался, отворачивал лицо.
– Что вы там делали-то столько времени? Ведь на целый день, считай, укатил… – настойчиво допытывался отец.
– Гуляли…
– Где?
– Везде. По Красной площади, в центре…
– На Арбат не заходили?
– Заходили.
– И что там? – Павел Федосеевич, любопытствуя, подался вперёд. – Действительно “гайд-парк”, как пишут?
– Ага. Художники, ораторы. Всё свободно…
– Так ты б лучше их послушал, чем сразу пить, – попрекнула сварливо мать.
– Там столько всего говорили, что в ушах звенело.
– В ушах у него звенело, – язвительно изогнул уголки рта отец. – В кабаке б поменьше усердствовал.
Валерьян тёр шею, закусывал костяшки кулака. Колкости отца уязвляли болезненно, точно жалящие острия.
Со следующей недели он взялся бегать вечерами на городском стадионе. Бег, в отличие от массивных гантелей и штанг, не столь быстро утомлял его лёгкие, сухощавые мускулы. Бегалось Валерьяну в охотку. Неспешной трусцой он одолевал пять-шесть кругов, затем, одеревенев телом, переходил на шаг, глубоко выдыхал, протяжно поднимая вверх, а затем резко роняя вниз руки. Пройдя полкруга-круг шагом, он снова заставлял себя шибче перебирать ногами, снова бежал, упрямо глядя перед собой, стараясь не потерять быстро тускнеющую в сумерках разметку беговой дорожки.
– Измучился, наверное, весь, – встречала его, пропотелого, в дверях озабоченная и заметно смягчившаяся к нему мать.
Затем Валерьян поехал в деревню, к её родне.
Двоюродная тётка, вдовая и бездетная, жила там одна, давно, но тщетно зазывая на лето Валентину с мужем. Вместо них на остаток каникул туда решил отправиться Валерьян. Скучно становилось в Кузнецове к началу августа – большинство его приятелей по факультету тоже куда-то разъехались.