Костяные часы

– Они же немцы, пап, – говорит Найджел. – У них увесистые кошельки, полные дойчмарок.

– Тебе легко говорить, но объединение дорого обойдется Германии. Мои франкфуртские клиенты очень нервничают из-за падения Берлинской стены.

Мама разрезает печеную картофелину.

– Хьюго, тебе Алекс рассказывал об этой Сюзанне?

– Ни слова. – Ножом и вилкой я аккуратно отделяю филе форели от костей. – Видишь ли, существует такая штука, как братское соперничество.

– Но ведь вы с Алексом сейчас лучшие друзья!

– Ага, – говорит Найджел, – до тех пор, пока не прозвучат роковые слова: «А не сыграть ли нам в „Монополию“?»

– Ах, по-твоему, я виноват, что никогда не проигрываю? – оскорбленно осведомляюсь я.

– То, что никто не может поймать тебя на жульничестве… – фыркает Найджел.

– Родители, вы слышите этот оскорбительный, беспочвенный клеветнический наезд?

– …еще не означает, что ты не мухлюешь. – Найджел укоризненно взмахивает столовым ножом. Этой осенью мой младший братишка расстался с невинностью и сменил шахматные журналы и приставку «Атари» на The KLF и туалетные принадлежности. – Между прочим, благодаря моим блестящим дедуктивным способностям мне известны целых три вещи об этой Сюзанне. Раз она находит Алекса привлекательным, то она, во-первых, слепа, как летучая мышь, во-вторых, привыкла иметь дело с малышней и, в-третьих, у нее напрочь отсутствует обоняние.

Тут как раз появляется Алекс:

– У кого это напрочь отсутствует обоняние?

– Принеси-ка старшему брату его обед, – велю я Найджелу, – иначе я прямо сейчас тебя заложу, и тогда уж ты точно получишь по заслугам.

Найджел без возражений подчиняется.

– Ну, как там Сюзанна? – спрашивает мама. – В Гамбурге все в порядке?

– Да, все прекрасно.

Алекс усаживается за стол. Мой брат не любит разбрасываться словами.

– Помнится, она изучает фармакологию, – не унимается мама.

Алекс накалывает на вилку мозгоподобный кусок цветной капусты.

– Угу.

– И когда же ты нас с ней познакомишь?

– Трудно сказать, – говорит Алекс, и я вспоминаю о тщетных надеждах бедняжки Марианджелы.

Найджел ставит перед старшим братом тарелку с его порцией.

– Никак не могу привыкнуть к тому, как сократились расстояния, – вздыхает папа. – Подружка в Германии, катание на лыжах в Альпах, курсы в Монреале – все это стало нормой. Когда я впервые покинул Англию и поехал в Рим – мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Хьюго, – никто из моих приятелей так далеко от дома никогда не уезжал. А мы с другом сели на паром в Дувре, приплыли в Кале, оттуда автостопом добрались до Марселя, а потом через Турин – до Рима. На это ушло шесть дней. И нам обоим казалось, что мы уехали на край света.

– Пап, а у вашей почтовой кареты в дороге колеса не отваливались? – спрашивает Найджел.

– Очень смешно! Во второй раз я побывал в Риме только два года назад, когда наши нью-йоркские боссы решили провести там годовое собрание европейских акционеров. Мы летели на частном самолете, прибыли к обеду, провели заседание и пару встреч, до полуночи обхаживали клиентов, а на следующий день вернулись в Лондон, как раз к…

В гостиной звонит телефон.

– Это кого-то из вас, мальчики, – говорит мама.

Найджел стрелой летит по коридору в гостиную; форель на моей тарелке разочарованно взирает в небеса. Через минуту Найджел возвращается:

– Хьюго, это тебя. Какая-то Диана. То ли Сфинктер, то ли Спринтер, то ли Спенсер, я не расслышал. Приглашает тебя во дворец, пока ее муж совершает поездку по странам Содружества… Ей какую-то тантру вроде бы надо прочистить… в общем, сказала, что ты поймешь.

– Есть такая операция, братишка, которая навсегда исцеляет от навязчивых мыслей, – говорю я. – Ветеринары ее запросто делают и, кстати, недорого берут.

– И все-таки кто звонил, Найджел? – строго спрашивает мама. – Говори, пока не забыл.

– Миссис Первис из «Риверсайда». Просила передать Хьюго, что бригадный генерал сегодня чувствует себя гораздо лучше, так что если Хьюго хочет его навестить, то добро пожаловать от трех до пяти.

– Отлично. Пап, ты обойдешься без меня?

– Ступай, ступай. Мы с мамой очень гордимся тем, что ты не забываешь о генерале. Правда, Элис?

– Да-да, – соглашается мама.

– Спасибо. – Я смущенно пожимаю плечами. – Бригадный генерал Филби мне очень помог, когда мы в Даличском колледже изучали обществоведение. Он мне столько всего рассказывал! Уж такую-то малость я теперь могу для него сделать.

– О господи! – стонет Найджел. – Я угодил в эпизод сериала «Маленький домик в прериях» и там увяз.

– Не волнуйся, я тебя вызволю, – говорит папа. – Пока Хьюго навещает бригадного генерала, съездишь со мной за елкой.

Найджел в ужасе смотрит на него:

– Но мы с Джаспером Фарли собирались сегодня на Тотнэм-Корт-роуд!

– Зачем? – Алекс подносит ко рту полную вилку. – Таскаться по магазинам и пускать слюни, любуясь аппаратурой и синтезаторами, которых вы не в состоянии приобрести?

Во дворе раздается грохот. Краем глаза я замечаю какой-то черный промельк. По плитам катится опрокинутый цветочный горшок, лопата падает, а черный промельк превращается в кошку с малиновкой в зубах. Птичьи крылья слабо трепещут.

– Ох, – вздрагивает мама. – Какой ужас! И что теперь делать? А мерзкая кошка страшно довольна собой…

– Естественный отбор в действии, – спокойно сообщает Алекс.

– Может, опустить жалюзи? – спрашивает Найджел.

– Природа сама во всем разберется, дорогая, – говорит папа.

Я встаю, выхожу в сад через заднюю дверь. Морозный воздух обжигает лицо. «Брысь!» – кричу я кошке. Черная хищница вспрыгивает на крышу сарая. Следит за мной. Помахивает хвостом. Изувеченная малиновка дрожит в пасти.

В небе гудит самолет.

Хрустит ветка. Я полон жизни.

– По мнению моего мужа, – изрекает сестра Первис, шествуя по моющейся ковровой дорожке к библиотеке дома для престарелых «Риверсайд», – все молодые люди в наши дни либо попрошайки на социалке, либо голубые, либо тупые бодрячки, как из фильма «Все в порядке, Джек». – Хвойный запах дезинфектанта щекочет ноздри. – Но пока в английских семьях растут такие прекрасные юноши, как вы, Хьюго, я лично убеждена, что в обозримом будущем полное варварство нам не грозит.

– Сестра Первис, от ваших похвал мое самомнение в дверь не проходит.

Мы сворачиваем за угол и натыкаемся на одну из обитательниц «Риверсайда». Вцепившись в поручень вдоль стены, она напряженно глядит в сад, будто что-то там забыла. С нижней губы на мятно-зеленый кардиган тянется нитка липкой слюны.

– Все на должном уровне, миссис Болито, – говорит медсестра, выхватывая из рукава чистую салфетку. – Мы ведь за этим следим, правда? – Она ловко удаляет слюнный сталактит и выбрасывает салфетку в мусорное ведро. – Миссис Болито, вы же помните Хьюго? Юного друга нашего бригадного генерала?

Миссис Болито поворачивает голову, и мне тут же вспоминаются глаза форели на тарелке.

– Рад видеть вас в добром здравии, миссис Болито, – говорю я.

– Поздоровайтесь с Хьюго, миссис Болито. Хьюго – наш гость.

Миссис Болито переводит взгляд с меня на сестру Первис и тоненько хнычет.

– В чем дело? По телевизору показывают «Пиф-паф, ой-ой-ой». Про летающую машину. Пойдемте-ка, миссис Болито, вместе и посмотрим.

Со стены за нами наблюдает лисья голова, едва заметно улыбаясь.

– Подождите меня здесь, я провожу Хьюго в библиотеку, – говорит сестра Первис миссис Болито. – А потом мы с вами вместе пойдем в гостиную.

Я желаю миссис Болито счастливого Рождества, но в ее случае на это рассчитывать бесполезно.

– У нее четверо сыновей, – говорит сестра Первис, – все живут в Лондоне, но никогда ее не навещают. Можно подумать, старость – это преступление, а не финишная черта, к которой мы все неизбежно придем.

Меня так и подмывает объяснить, что стратегия, выработанная нашей культурой для психологической адаптации к смерти, заключается в стремлении похоронить эту самую смерть под культом потребления и неясным обещанием сансары, а все «Риверсайды» мира служат лишь ширмой, способствующей подобному самообману; старики действительно виновны, ибо своим существованием доказывают, что наше сознательно близорукое отношение к смерти и есть самообман.