Пархоменко
(Роман)

— Мы и рыбаками и пастухами были… — сказал торопливо Снятых. — …что нам не снять!

— Опиши, как вы его снимете.

— Да мы разденемся…

— Ну, разделись. Дальше?

— Ну, разделись, взяли винтовки и, чтоб посходней, в одних шароварах плывем…

— Переплыли. Дальше?

— Дальше мы идем по-над берегом. Караул стоит на крутом берегу: ему всего полотна реки не видно, он видит только наш берег, кустарники…

Второй доброволец, перебивая, сказал:

— Ему, товарищ начдив, важно, что на нашем берегу подразделения не показалось, а отдельного бойца, который плывет, он надеется пулей уничтожить.

— Ну, прошли вы по-над берегом…

— А дальше, товарищ начдив, луг. Трава высокая, видишь? И не скошена. Мы — ползем. Подползли. Кинулись мы…

Антон Снятых сжал руки и побагровел. Он взглянул на стоявшего рядом товарища, который тоже побагровел от напряжения. «Да, плохо будет пану!» — подумал, глядя на добровольцев, Пархоменко. И сказал:

— Я думаю — не пикнут?

— Где пикнуть?! — ответили в голос добровольцы.

— Одобряю. Но только одно вы забыли, товарищи. Раньше, чем кинетесь на караул, перережьте провод, который от караула в окопы ведет. Это — главное. В окопах будут — жара! — дремать и думать, что мы здесь тоже дремлем, а что караул их не спит и телефон от него действует. Повторите, что вам предстоит делать.

Добровольцы повторили. Пархоменко посмотрел на Моисеева. Тот сказал:

— Вперед, и помните об Антанте!

Между тем 3-я бригада подтягивалась неслышно к реке.

Основные силы сосредоточивались возле безыменного ручейка, впадавшего в реку неподалеку от мыса и заросшего кустарником и ветлами. Чуть заметно колыхались ветви, изредка звякало стремя о стремя, и слышался напряженный шепот:

— Только б караул не услышал… услышит, в окоп передаст, — и ка-ак дернут шрапнелью!

— Не каркай! Дернут! Вот как самого дерну плетью…

— Буде лаяться-то, казак! Антошка — природный пластун, а тут еще сам Пархоменко наблюдает.

Река сверкала. Бригада внимательно глядела через кустарники на реку, но ничего не видела на ней. Все знали, что пластуны уже разделись и вошли в воду, но куда они девались, никто не мог понять. Река была недвижна и сияла ровным и однообразным светом.

Белопольский караул почувствовал что-то неладное. Сначала поднялось два легионера с винтовками, затем еще трое. Все они, согнувшись и держа винтовки, внимательно глядели на противоположный низкий берег и на неподвижные кустарники и ветлы на нем.

В кустарниках и ветлах шепотом переговаривалась вся бригада:

— Да что они — утонули?

— Може, еще не отплыли?

— Какое не отплыли! Минут пятнадцать прошло.

— Больше!..

И вдруг на том берегу, возле крутого яра, заколебались желтые купавки и, выпачканные тиной, с винтовками, выползли и легли две фигуры. Бригада шумно вздохнула:

— Ну и черти!

— Эти плавают!

— Перенырнули, выходит? Из кустов в кусты?

— Теперь не то что пану, всей Антанте будет плохо!..

— Тише вы, ораторы, не терпится!

— Тсс…

Пластуны шли вдоль крутого яра.

Вот они завернули за мысок. Вот вскарабкались на яр. Вот сверкнул затвор винтовки. Парни скрылись в траве.

Трепет волнения опять пошел по кустарнику и среди ветел у ручейка. Пархоменко нервно потер рукой шею, а комбриг-3 шепотом сипло сказал:

— Мне тут покурить хочется, а каково-то тем, пластунам?

Пархоменко передал свой сильный бинокль Колоколову, Бондарю, а затем и Моисееву.

— А я и так вижу, — сказал тот, — голова без фуражки метрах, позади караула, в тридцати… проволоку режут! Эх, Антошка, пластун, милый, перережешь — в Москву, Ленину о тебе доложу.

Змеилась трава по направлению к легионерам.

И все, казалось, слышали, как ломаются под ногой пластунов сухие стебельки, и всем хотелось, чтобы подул ветерок и заглушил треск этих стебельков.

Пархоменко сказал шепотом на ухо комбригу-3:

— Пулеметы на правый фланг!

— Приказ отдан.

И одновременно с его словами о пулеметах два пластуна выскочили из высокой травы и бросились на легионеров. Кирпичников ударил штыком крайнего к нему легионера, раздробил голову второму прикладом, а Снятых в то же время успел справиться с тремя…

Моисеев выхватил шашку и, не задевая ею о ветви, которые отовсюду обступили его, крикнул приглушенно:

— На панов и на врагов социалистического отечества, вперед, товарищи!

Бригада, — несколько пониже того места, где переправились пластуны и где по быстрому течению можно было угадать перекат и брод, — кинулась в реку. Лица у всадников были возбужденные и счастливые. Но счастливее всех было лицо комбрига-3 Моисеева:

— Чую, плохо будет пану, а?

— Плохо, плохо! — отвечал, смеясь и радуясь на его возбуждение, Пархоменко. — И пану и Антанте нынче, кажись, не поздоровится!

Бригада по долине какого-то ручейка взметнулась наверх и мгновенно развернулась в атаку.

— Ура-а!..

Легионеры в окопах, спросонья и от неожиданности побросав оружие, кинулись бежать. Только одна рота, находившаяся в лесу, попробовала сопротивляться. Тогда часть бригады, вместе с комбригом, спешилась, выбила роту из леса в чистое поле и атаковала ее здесь в конном строю. Рота сдалась.

Пархоменко подскакал к эскадрону, взявшему в плен роту.

Позади эскадрона уже шли обозные подводы, нагруженные патронами и пулеметами, уже разговаривал, поторапливая обозников, Ламычев, а впереди ехали пластуны Кирпичников и Снятых.

Пархоменко остановил эскадрон, обнял комсомольцев и сказал:

— В своей революционно-военной деятельности я наблюдал три сорта смелости. Первый раздел смелости, когда человек обещает пройти вперед, предположим, тысячу метров. Обещает — и пройдет честно. Он не трус, он может и дальше пройти, но вот на дальнейшее у него размаху не хватает! Он думает, что прошел тысячу метров, то и достаточно. Ему больше и не надо. Он и учиться не хочет. Такого человека надо учить да учить. А есть еще и такой, что пройдет тысячу шагов, подумает — и еще тысячу пройдет. Но тоже остановится. Такого мы тоже будем учить и подтягивать. Но есть в нашей армии люди — бойцы, и таких большинство, которые пройдут сколько угодно, не испугаются пожертвовать свою жизнь ради успеха приказа командования… Такие люди учат не только себя, но и других! Таких людей мы ценим превыше всего. И таких людей мы будем ставить как пример. Вот почему, Кирпичников и Снятых, командование дивизии представляет вас к высшей награде — к ордену!

Он еще раз обнял комсомольцев и, улыбаясь, сказал эскадрону:

— А теперь пора на Новоград-Волынск. Путь нам открыт. В нем, сказывают, двадцать тысяч жителей, а из них — три тысячи купцов и тысяча дворян. Надо думать, эти враги революции все записались в «Шляхту смерти».

…На другой день, в конном строю, был атакован Новоград-Волынск — город, который белопольские войска укрепляли долго, тщательно и всесторонне. Сюда на самолетах были доставлены американские, французские и английские инженеры, специалисты по полевым и крепостным укреплениям.

Город густо окутывали сети проволочных заграждений, пересекали окопы, всюду стояли батареи и пулеметы.

Можно было б эти укрепления и проволоку пробить снарядами, но, чтобы пробить проход лишь для одной дивизии конницы, требовались десятки тысяч снарядов, которые нужно было доставить гужом за триста километров. Никакая энергия сотни Ламычевых не помогла бы здесь! Что же делать?

Тогда Ворошилов сказал начальнику артиллерии:

— Найти лучший способ и прорвать в проволоке проход для конницы…

— Будет исполнено, — ответил начальник артиллерии. — Наилучший способ прохода конницы найдем!

И его нашли.

Этот наилучший способ заключался в том, что дивизион — двенадцать пушек — полным карьером вылетел на открытую позицию к самой передовой линии белополяков, повернул налево кругом и в то же мгновение ударил картечью в проволочные и другие заграждения белополяков. Таким образом, один снаряд заменил здесь триста снарядов, которые понадобились бы, если б пришлось бить из тех же самых пушек издали, за несколько километров.