Время зверей

Я на могиле жены и дочки не был несколько лет. Трусость? Нет, скорее — самосохранение. Я не уверен, что на их могиле не вышибу себе мозги. Не могу видеть их лица на памятнике. Живые, смеющиеся, такие родные лица.

Впрочем, их там нет, моих любимых. Они во мне. В моем сердце, в моем мозгу. А там…там просто оболочки, в которых нет души. И мне ужасно хочется, чтобы загробный мир и правда существовал. Ведь тогда я смогу с ними встретиться…

Катафалк подъехал в половине первого. Опоздал на полчаса. В нем не было никого, кроме угрюмых парней, явно работников похоронного агентства, и распорядителя похорон, юриста, которого Сазонов нанял, чтобы тот проследил за всеми процедурами. Мать Надина умерла полтора года назад — рак. За месяц сгорела. Так что никому о похоронах не сообщили. Наверное у Нади была какая-то родня, но ни я, ни Сазонов о ней не знали, потому сообщить о смерти их родственницы никому не могли.

Да и зачем? Что им Надя? Наследство? Что у нее есть, чтобы родня активно возбудилась по поводу наследства? Квартирка в Ленинском районе? «Старый фонд», построена еще пленными немцами. Вещички, кое-какие украшения, что я ей дарил — все осталось в моей квартире, в которую я со времени нападения на меня на шоссе ни разу даже не попробовал войти — по понятным причинам. Когда-нибудь, возможно, я все-таки туда вернусь. Но не сегодня, не сейчас. А может и никогда не вернусь. Вскроют квартиру чужие люди, выкинут наши фотографии, наши вещи — что получше возьмут себе, остальное, как и фото — на помойку.

Гроб с телом Нади поставили на табуреты возле могилы и отошли в сторону, повинуясь жесту юриста. Прощаться с моей женщиной было некому. И уходит она в иной мир среди грубых, равнодушных мужиков. И виноват в этом я. Косвенно виноват, конечно — не я же ее убил. Но виноват. И ничего с этим не поделаешь.

Я поднялся со скамеечки возле одной из могил, и заковылял к гробу. Я старался изобразить все так, будто какой-то старик заинтересовался чьими-то похоронами и решил подойти — совершенно случайно. Нет, я не обольщался в том, что меня, де, невозможно узнать. Узнают. Но какое-то время мне это даст — время, чтобы уйти. Или — чтобы принять решение.

Снайперов я не боялся — здесь нет высотных зданий, негде засесть снайперу. А все возможные места, где можно стрелять с земли я обошел, осмотрел. Бугор, он и есть бугор — все, как на ладони.

Бледное лицо, накрашенные губы. Хотели сделать так, чтобы Надя выглядела как живая. Свои деньги они отработали.

На лбу бумажка с молитвой. Я не атеист, и не воцерковленный, я вообще непонятно кто. То ли верю, то ли не верю. Но даже если бы я не верил — пусть будет, хуже-то не будет. Хуже уже некуда. Прах и тлен.

Я наклонился над телом, дотронулся до руки Нади и едва не вздрогнул от холода. Ее рука была ледяной, и странно, если бы было иначе. Сердце сжалось от боли, защемило, и глаза заволокло влагой. Все. Теперь — все!

— Опускайте! — скомандовал распорядитель, и сотрудники агентства взялись за ремни. Глухо застучал молоток. Гроб тихо ушел в прохладное зево могилы, а я поднял горсть земли и бросил ее на крышку. Все. Долг исполнен. Теперь надо уйти живым.

Я повернулся, и оценил ситуацию: отход был перекрыт «рабочими». Они уже не прятались под своими личинами — стояли, держа в руках пистолеты, расслабленно, но готовые взорваться фонтаном движений и пуль.

Из «Волги» вылезли пятеро.

Из «БМВ»…да, это они. Трое моих бывших друзей, и с ними вместе два человека, одного из которых я знал — Сергачев. Пока четверо держали меня на мушке, мои друзья подходили ко мне шаг за шагом, и я с тоской вглядывался в их лица. Сколько вместе пережито! Сколько раз плечом к плечу я с ними сражался против всего мира! И вот…

Как так вышло? Почему? Деньги? Страх?

— Почему? Деньги? Страх?

Я сам не заметил, что сказал эти слова вслух. Они услышали, лицо Янека исказилось в гримасе ярости и досады. Потом оно снова разгладилось и приобрело выражение, которое никогда не с летало с его смазливой физиономии — проказливое, насмешливое, доброжелательное.

— Андрюх, ну а ты как хотел? У нас семьи! Ты не забыл, что мы женились? Что у нас дети теперь есть? И кстати — мы не подписывались участвовать с тобой в акциях по ликвидации! Извини, ты сам по себе, мы сами по себе.

Косой и Казак потупили взгляды. Им было стыдно. Но они согласны с Янеком. Янек всегда был шустрее остальных. Вот и сейчас он выступил первым. И ни малейшего стыда.

— Предать друга легко, Янек? Ничего в душе не ворошится? Сердце не щемит?

— Слова. Все — слова! — криво усмехнулся Янек — Слова ничего не значат. Ты зачем сюда пришел? Умереть? Ты же у нас самурай — ты ищешь смерти. А мы не ищем ее. Мы жить хотим. Так что ты сам по себе — мы сами по себе. Сдайся, Андрей. Иначе…

— Иначе вы меня заставите? — кивнул я, рассеянно глядя по сторонам — И что сделаете? Убьете? Что вам за это обещали?

— Не хотим мы тебя убивать! — это уже Косой. Покраснел, видимо все-таки его проняло — Если только не заставишь! Сдайся! Отсидишь. Выйдешь — деньги у тебя есть, ничего страшного. И на зоне живут. И мы поможем, если что.

— Ну, спасибо…друг! — ухмыльнулся я — Вы хотя бы дождались, когда мою подругу закопают. Не стыдно, на могиле-то?

— Своя рубашка ближе к телу — хрипло выдавил из себя Косой — А Надю жаль. Но мы ни причем. Ошибка вышла!

— Ошибка вышла! — вмешался гэбэшник которого я не знал — Им был отдан приказ вас задержать, а они начали стрелять. Эксцесс исполнителя! Сдайтесь, я гарантирую вам жизнь!

— Так это вы отдали приказ тем, кто стрелял в меня на трассе? — медленно спросил я, вглядываясь незнакомца, и уже зная ответ.

— Я же вам сказал — голос мужчины резок и неприятен. Он точно раздражен — Я отдал приказ задержать! Стрелять только в крайнем случае!

Мужчина осекся — понял, что прокололся. «В самом крайнем случае» — это слишком растяжимое понятие. Вот его и растянули. А результат сейчас лежит под этим холмиком, прекрасная и холодная, как лед.

И я двинулся вперед, войдя в боевой режим. Теперь я это делал легко и просто — даже усилия воли не надо. Просто весь мир становится медлительным, скучным, едва передвигающимся в пространстве. Звуки низкие, трубные, будто труба, сзывающая мертвецов на Страшный Суд. Пора всем получить по заслугам.

Батожок у меня не простой. Нет в нем стального клинка, но…сам по себе, сделанный из прочного, выдержанного дерева — он страшное оружие. Великий фехтовальщик Мусаси своего противника на поединке просто забил оструганным веслом, будучи с похмелья, после ночи, проведенной в борделе. Я тоже провел ночь в борделе, в руках у меня деревянная трость — так чем я не Мусаси?

Только вот противник у меня не один, и в руках у противников не мечи — пистолеты. Но разве это может быть преградой самураю, готовому умереть? Особенно, если он мутант.

Трость ударила по запястью ближайшего, стоявшего с пистолетом в руке. Рука сломалась в месте удара, согнувшись почти под девяносто градусов там, где сгибаться не должна. Пистолет полетел на землю.

Выстрелить успел только четвертый — шустрый оказался парень. И лучше бы он не стрелял — я-то успел уйти с траектории выстрела, а вот те, кто бежали на помощь от «Волги», не успели. Куда умудрился попасть этот недоделок — я не знал. Главное, одного из бегущих как в замедленной съемке парня сбило с ног, будто ему в грудь врезали кувалдой. У «макарова» хорошее останавливающее действие, и на короткой дистанции он вполне даже неплох. Вон как парнишку приголубил!

Мысли ворошатся где-то на периферии сознания. Теперь не время для мыслей, теперь — только действие. А если задумаешься, какой конечностью двигать — можно ведь и упасть. Как та многоножка, которую спросили, как она ходит со столькими ногами. Только я, в отличии от многоножки, упаду навсегда. Навечно.

Разинутый рот Сергачева. Он что-то кричит, но что именно, кому кричит — разобрать не могу. Изо рта вырывается только что-то вроде ыыыы…ррр…аааа…рррр… Будто рычит огромный волк. Или медведь. Утробно так рычит, и совершенно непонятно. Я ведь звериного языка не знаю.