Страница 3 из 6
Моя дорогая Cон!
«Башмаки Бога» – это книга, в которой автор соглашается с общепринятой точкой зрения, согласно которой картина пропитана болью самого художника. Одновременно с этим автор считает, что Ван Гог своим произведением проповедует слово Всевышнего. Ван Гог говорил, что самый лучший способ познать Бога – любить всё вокруг. Если смотреть с этой позиции, то я согласна с тем, что великий художник посредством «Башмаков Бога» преподносит нам Божье слово. Обожавший Ван Гога автор книги много лет провёл в поисках рукописей и картин мастера. Его труд вызывает у читателя симпатию и радость. В основном люди представляют Ван Гога несчастным художником, который всю свою жизнь прожил в страданиях, даже отрезал себе ухо и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Но, прочитав эту книгу, понимаешь, насколько сильно он любил жизнь, каким был душевным человеком, как отчётливо знал, чего хочет от жизни и как старался любить всех окружавших его людей. Поэтому его страдания иногда даже становились утешением для меня. Когда я вновь читала выписки из бесчисленных писем Ван Гога, уголки моих глаз периодически жгло подступающими слезами. Хотя художника давно уже нет в живых, его слова нисколько не потеряли свою актуальность. Он опять спустя время стал для меня целителем, лечащим собственной болью. Может быть, поэтому, начав читать, я не смогла ни на миг выпустить книгу из рук. Мне очень захотелось прочитать её тебе, в одиночестве готовящейся к повторному поступлению.
Милая Сон,
однажды друг Ван Гога попросил у него: «Сформулируй своё жизненное кредо». И художник ответил следующее:
«Я бы хотел промолчать, но, раз уж нужно, я скажу. Я хочу дарить любовь и быть любимым. Хочу жить и давать жизнь, обновлять её, взращивать, поддерживать, работать, отвечая пылом на пыл, и, самое главное, быть полезным, для чего-то пригодным, хотя бы, например, для того, чтобы разжечь огонь в очаге, дать кусок хлеба с маслом ребёнку и стакан воды больному».
Родная моя,
один год – это малый срок для жизни.
Подумай о большом, необъятном, ветвистом дереве и представь, что один год – это всего лишь одна его веточка. Когда посреди учёбы тебе станет скучно, открой альбом и набросай в нём, словно в дневнике, всё то, что ты хотела бы сделать. А затем время от времени открывай этот альбом и перелистывай по паре страниц. Хотя вряд ли это получится. Ты, равно как и я, просмотришь всё разом, не вникая. Ты уверена, что станешь счастливой, только если исполнится твоя мечта стать художницей. Когда будет трудно, попробуй найти опору в словах Ван Гога, рождённых его непростой жизнью. Я не знаю, какие ты будешь рисовать картины в будущем, но уверена, что те, которым ты отдашь всю себя и всю свою боль, не только сделают тебя счастливой, но и принесут благо другим людям. Я желаю, чтобы ты поверила в это и двигалась вперёд. Желаю, чтобы твои будущие произведения принесли тебе счастье, а другим – отраду.
На том заканчиваю. До встречи.
Это ты, Кукуруза?
Вчера К. рассказал мне о своём однокашнике из начальной школы, который начал заниматься выпуском комиксов под названием «Лакомая пекарня». С тех пор как К. окончил школу и уехал из родной деревни на юге страны, прошло около тридцати пяти лет. Понятное дело, спустя такое продолжительное время контакты со школьными друзьями прервались. Когда я читаю какую-нибудь книгу и мне попадается слово «время», мой взгляд всегда цепляется за него. Как будто я зову кого-то по имени. Возможно, я сама себе так внушила, но при виде имени «Минчхоль» мне представляется этот самый Минчхоль, «Пукхи» выглядит как Пукхи, а «Хуни» с «Ыни» – самые что ни на есть Хуни и Ыни. И так дело обстоит не только с именами людей, но и с некоторыми другими существительными. «Луна» похожа на луну, «вода» – на воду, «дерево» – на дерево. И со словом «время» происходит то же самое. Разве не похоже оно на само время так, что даже и смысл его объяснять нет необходимости? Я же пошутила… Почему ты не смеёшься?
Так вот, через тридцать пять лет после окончания начальной школы на какой-то из автограф-сессий К. повстречал своего бывшего однокашника… Ах да! Забыла сказать: К. – художник-картунист. А я? Я тоже рисую комиксы. Правда, я не настолько известна, чтобы для меня устраивались автограф-сессии, к тому же я на пятнадцать лет моложе К. И потому у меня есть все шансы, что кто-нибудь тоже будет думать про меня с уважением, когда мне стукнет столько же лет. Говоришь, ты меня вообще не спрашивала об этом? Да, ты права… Честно говоря, никто не спрашивает. Но вне зависимости от этого хочу сказать одну вещь.
Я тоже хочу, чтобы меня называли по имени, а не словом «мастер», даже когда мне будет за шестьдесят. Именно так я общаюсь с К., хотя он гораздо старше меня. Когда при первой встрече я, обращаясь к нему, произнесла «мастер», он едва не вспылил и заявил, что, по его мнению, в мире искусства не существует «мастеров», а посему, если коллеги обращаются к нему таким образом, это означает для него, что его жизненный и творческий путь подходит к концу. Мол, называть «мастером» можно только мёртвого художника.
С одной стороны, я была благодарна К. за то, что при первой же нашей встрече он воспринял меня как равную себе. С другой – меня удивили его рассуждения относительно «мастера». Я тогда почувствовала: именно это и отличает его от большинства других. Он активнее многих молодых художников и всегда стремится к чему-то новому, не останавливаясь на достигнутом.
Я опять отвлеклась.
Представь, каково это… Спустя тридцать пять лет встретить бывшего однокашника на автограф-сессии. Не знаю, что будет через такой срок со мной, но даже сейчас я не узнаю своих товарищей по учёбе, а ведь не прошло и двадцати лет после окончания школы. В тот день К. расписался в книге и собирался уже её вернуть, как кто-то спросил: «Ты помнишь меня?» К., считавший, что перед ним обычный читатель, поднял голову и, встретившись с человеком взглядом, невольно воскликнул: «Неужто это ты, Кукуруза?!» В тот момент он словно оказался в классе старенькой деревенской школы, про которую давно уже напрочь позабыл.
Покойная мать К. очень любила готовить и всегда с любовью заворачивала для К. домашнюю еду, отправляя его в школу. Сейчас и представить трудно, но, по словам К., он был очень худым и слабым ребёнком. Думаю, поэтому его мать уделяла такое повышенное внимание разнообразию закусок, собирая ему свёрток с едой в школу. В то время в деревне были школьники, которым плохое материальное положение семьи не позволяло взять с собой обед, и им в школе раздавали по социальным карточкам кукурузные булочки. А тот однокашник К., который пришёл на автограф-сессию, был ответственным за раздачу выпечки. В обеденный перерыв, прихватив железную посудину с ручками, он шёл в учительскую и получал хлеб. Вернувшись в класс, этот ученик, сверяясь со списком тех, кому была положена выпечка, выдавал всем по одной булочке, причём одна-две всегда оказывались лишними. Если оставались две штуки, однокашник тут же уминал одну, а со второй в руках забирался на парту и громким голосом спрашивал, нет ли желающих поменять её на свой обед. Тогда ребята, которым не положены были булочки, выстраивались перед ним в очередь. Среди них был также и К., который всегда завидовал тем, кто эти булочки получал.
К. утверждает, что они были очень вкусными. Но неужели эти кукурузные булочки, выдававшиеся по карточкам, были настолько вкусными, чтобы выменивать их на свой домашний обед? В те тяжёлые времена хлеб высоко ценился, и, наверно, поэтому «социальные булочки» стали предметом особого к себе отношения. Так или иначе, кукурузная булочка была одна, и ради неё перед однокашником выстраивалась целая очередь. Тогда он с булочкой в руках неторопливо осматривал обед каждого, обменивался на более приглянувшийся и с удовольствием съедал его. Чаще всего выбор падал на обед, принесённый К. А всё потому, что еда в его свёртке была настолько вкусной, что и во всей деревне не сыскать. Однокашник частенько поглощал обеды, которые мать К. с такой душой готовила для слабого здоровьем сына, а сам К. не раз с аппетитом уплетал кукурузную булочку.