Звонкое чудо

Заместитель министра Николай Игнатьевич воззрился на меня.

— Другими словами, — говорит, — выдвигаешь ты, Седаков, предложение, чтобы я тебе редкостные французские чашечки вместе с другими предметами доверил, ты все добро на завод отвезешь, и учеба пойдет по образцам?

Я подтвердил:

— Именно так.

Николай Игнатьевич решил показать, что он отец родной.

— Бери, — говорит, — но помни: через два месяца у министра республиканский актив. Привози все обратно, и главное, в полной целости и сохранности, потому как, если кокнешь — голову сниму, — за разбитой чашкой накладно человека в Париж отправлять.

А я после этого впервые подумал: взял мороку на свою голову, не было печали — черти накачали. И на вокзале посошок не пропустишь, и в пути не вздремнешь, — все-то будешь за коробку с сервизом держаться. Да и на заводе дело не в дело, сон не в сон: а ну как заденут чашечку — ведь так легки крохотульки, — кажется, дунешь и рассыплются.

Однако уговорился на берегу, так спускайся в реку.

Вот я и спустился. А плыть не легко. Подумай-ко сам: ведь с каждой вещи надо свою форму снять, на бумагу срисовать, из гипса болванку отлить, отточить по точным размерам, как на рисунке или чертеже значится.

Посидел, попотел я и за столом и у правила. А весь-то инструмент у меня, кроме карандаша, — клюшка, стальной треугольник на ручке да ланцет. Снимаю слой за слоем, да берегусь — гипс хрупок, а круг ходок.

Потрудился немало, но если считать даже по обычной посуде, — то и четверти дела не выполнил.

Отлил с модели пробные вещи, прикинул, правильно ли усадку рассчитал, — ведь в фарфоре после обжига вещь становится меньше.

Ладно: оказалось, что рассчитал тютелька в тютельку. Теперь можно с моделей делать «капы». Это, как бы объяснить — копии, что ли, моделей, с которых отливают рабочие формы. А уж, наконец, в этих формах и начнут отливать чашки и все прочее, как бы просты ни казались вещи.

А французский сервиз разве прост? Эти чашечки, как я говорил, труднее трудного, сложнее сложного. Для чашки, допустим, нижнюю рубашку я отлил, проделал что требовалось — все формы, капы, модели. Теперь надо сеточку смастерить. Тонкое гипсовое кружево подравнивать приходится ох как осторожно, едва задел — все рвется, а порвалось — не склеишь. Каждую ячейку на сетке прорезал обломком безопасной бритвы. А прорезал — уголки зачисти.

Сын мой Олег ни несколько дней приехал из Дубны, зашел ко мне в форматорскую, увидел, чем я занят, стал что-то подсчитывать и писать на клочке бумаги. А он математик, и специальность у него самая современная — машины по вычислению.

— Ты, — говорит, — папа, взял на себя адов труд. Я тебе сообщаю: вырезаешь ты столько-то треугольников, столько шестиугольников, столько долек и так далее, а всего делаешь и зачищаешь на каждом блюдечке одна тысяча двести сорок четыре угла. На каждой чашке — одна тысяча четыреста двадцать углов, на молочнике еще больше, не говоря о кофейнике. Одним словом, такой внушительный итог — помимо всякой другой кропотной и сложной работы, должен ты вырезать и зачистить около двадцати тысяч углов. И ничего не повредить.

У меня от такой дикой цифры аж голова кругом пошла.

— Подсчитай, — говорю, — Олег, сколько дней мне предстоит трудиться?

Назвал он срок, — я обомлел. Какие тут два месяца, о которых предупредил заместитель министра! Не только до собрания актива в этом году не поспеешь, а и потом без отпуска останешься.

Олег смеется:

— С Левшой посостязаться захотел?

Я ему втолковываю:

— Тут не с нашим мастером опор, а с теми французами, у которых нам велел учиться Николай Игнатьевич. Это не одно и то же. Да и тебе, сынок, доказать хочется, что достижения у нас не только в науке и технике, а и в искусстве и в мастерстве. Слышал, поди, как одна комсомолка в газете писала, что и в космосе, мол, нужны цветы. А совсем недавно пионеры просили космонавта взять в полет ветку цветущей вишни. Получается, что техника с красотой у нас побратимы.

Народ меня выручил. Помогли друзья-товарищи, помог и сын Олег, — тоже взял бритву и стал подравнивать уголки, — особо ответственную работу я ему все же побоялся доверить, пусть уж ее мастера выполняют.

Семь потов у нас всех сошло, а своего добились.

Сервиз готовили единственный, а ну как чашка или молочник треснут в горну во время обжига? Значит, подумай о запасе. У форматора, как у военачальника, должен быть резерв главного командования. Стало быть, еще лишняя морока, еще пот, еще время и еще адово терпенье.

И главное, обычную работу не оставишь, — изображай Левшу по вечерам да по воскресеньям. Вместо того чтобы идти в кино на «Фанфан-тюльпана» или сидеть у телевизора, мы копались с французскими чашечками.

Все вытерпели. Не без дезертиров, понятно. Один парень нашелся, что рукой махнул и сказал:

— А ну ее к бесу, эту петрушку!

Остальные проявили стойкость. Ведь и Левша с товарищами не ради денег трудились, а хотели родную землю возвеличить. Я уж не знаю, как это раньше называлось, пока не придумали слова «патриотизм».

Минули два месяца, сервиз готов всем на удивление, и снова собрались мы в здании министерства. Актив должен вести сам министр, а Николай Игнатьевич устроился возле. Перед началом увидел он меня, кликнул:

— Ну как, Седаков, привез французские чашечки?

— Привез, — отвечаю.

— Показал у себя ребятам?

— Так точно, — говорю, — показал.

— Обсуждали? — интересуется. — Восхищались?

— Оценили, — говорю, — как следует. Мастеровито сделано.

Похохотал заместитель министра, повторил за мной:

— Мастеровито! Понимать надо и ценить!

Теперь я за ним повторил:

— Сущая правда: понимать надо.

А сам один пишу, а два в уме.

Заместитель министра оглядел сервиз, кой я ему на фанерной доске преподнес, и опросил:

— Ничего не разбил?

— Сами, — говорю, — освидетельствуйте.

Министр заинтересовался нашим разговором. Заместитель ему показывает.

— Вот, — говорит, — те французские чашечки, о которых я вам намедни докладывал.

И опять ко мне:

— Молодец, что и поучился и сберег. Неповторимые вещи. Тем временем министр взял одну чашечку, повернул ее кверху дном и что-то пристально стал рассматривать. Заместитель кинулся к нему:

— Что?! Что такое?! Трещина?

Министр усмехнулся с ехидцей.

— Трещина, — говорит, — дорогой товарищ, в вашем представлении.

Заместитель взял чашечку и увидел, что на донышке прозрачной кружевной вещицы — наша советская заводская марка и одно слово: «Вербилки»…

Все, кто бывали у меня дома, видели белую кружевную «парочку» — чашку и блюдце. Только фамилию мастера я изменил по его же просьбе: замучат, говорит, заказами.

Свадебный подарок

овет меня как-то Иван Владимирович, директор нашего завода, и так это, вроде безо всякого подхода, спрашивает: — А бывал ты, Павел Петрович, на Кавказе?

Я говорю:

— Хоть и бывал, а вроде меня там и не было. Завком путевку дал в Кисловодск. Я наши санатории и дома отдыха хаять не собираюсь: больные там поправляются. А я пусть и старик, а сердце у меня справное, к врачам не являюсь, и они мне визитов тоже не делают. В Кисловодске я впервые в жизни рубашку перед лекарем снял. И курорты мне ни к чему: по звонку встань, по рецепту ешь, да еще девушка в столовой несуразно тебя кличет: «Салфетка двести пятнадцать, вам садиться за тридцать шестой стол». А какая, извините, я салфетка, когда я рабочий от роду шестидесяти лет?! Ищешь, ищешь место под номером, аж зло возьмет. Мне бы для отдыха куда-нибудь на речку, с плотов ершей поудить или в новые места отправиться да полюбопытствовать, как люди добрые живут: советская земля наша необъятна и по народам куда как разнообразна…

Директор деликатно меня останавливает.