Принцип крекера

— …У всего может быть свой запах. Я предпочитаю вкус и аромат хорошей классической кухни. То есть тех блюд, которые готовили умные, образованные повара, много учившиеся для этого, много знающие, воспитанные, интеллигентные.

Мне незачем возражать, если кому-то нравится запах заднего двора, помойных ведер. Это право того человека, его жизнь. Я только не хочу, чтобы на моей тарелке плескались тюремные сопли и брызги слюны различных невежд.

Мат — это слабость. Почти всегда неосознанное желание усилить свою речь, свои позиции в разговоре, в споре, в драке. Я в этом не нуждаюсь. Обидеть, оскорбить или испугать собеседника я могу и простым литературным словом.

Многие понимают, что использование мата — это еще и обозначение причастности к какой-то определенной группе. К уголовникам, недоучкам, психопатам. К бо-ге-ме, наконец! Арго. Ну, жаргон, чтобы понятней было… Я не хочу «принадлежать» именно к этим группам. У меня гораздо больше желания как-то, чуть-чуть, но постоянно прикасаться, быть немного своим, «с краешку» среди Пушкина, Гоголя, Грина, Твена… Это, по-моему, достойней, чем «бляха муха». И заметь, тебя я не упрекаю. Просто ты долгие годы избегал моего положительного влияния. А то сейчас бы вместе со мной цитировал Вергилия…

Глеб Никитин подмигнул ошеломленному его яркой речью Валерке.

— Круто ты…

Потом они расстелили на палубе карту. Другую, не ту, по которой вчера гнались за неприятелем. На каждый угол поставили по бутылке пива. Валерка ерзал вокруг карты на животе и рассказывал.

— Вот, смотри, это остров Сан-Мартин. Примерно девяносто миль от Антигуа. Развратный островок, хулиганья всякого на нем много, велосипед могут с улицы даже угнать. Здесь, у нас, не так. А вот там и есть основная база перевалки наркотиков.

Прилетают туда парни из Колумбии на небольших легкомоторных самолетиках тихо, над самыми волнами. Практически в одном и том же районе, на банке Саба, сбрасывают в океан водонепроницаемые тюки с кокаином. По сигналу, ну, там, по договоренности какой особой, по радиомаякам к месту сброса подскакивают в темноте классные океанские лодки. Прочные, скоростные, под сотню ходят, на каждой два-три подвесных мотора по двести пятьдесят лошадок! Подбирают груз, временно складируют его на Сан-Мартине, а потом дальше гонят наркоту в Штаты, в Пуэрто-Рико, куда-нибудь еще…

— А если все знают, где сбрасывают наркотики, то почему эту лавочку никто не прикроет?

— Ну-у, Глеб, ты даешь… Во-первых, самолетиков здесь этих тьма тьмущая каждый день пролетает, отследить каждого трудно, а во-вторых, чиновников здесь тоже до черта, и каждый кушать хочет! Глазки от этого у них и закрываются, от голода-то…

— Наш-то аэропланер, наверно, в ту ночь заблудился и не там груз сбросил. Из схемы выбился, вот из-за этого вся каша и заварилась.

Валерка перевернулся на спину. Закрыл глаза от солнца ладонями.

— Катюху жалко. Девка-то была ничего. Москвичка… Я прихватил ее из столицы, когда в прошлый раз из отпуска возвращался. Ничего особенного ей и не обещал, не врал про себя, ты же меня знаешь! Потом только понял, что рассказывал-то ей правду, что живу, мол, на Карибских островах, есть собственная яхта, пятое-десятое, а она уж размечталась, что встретился ей олигарх какой-то очаровательный! Типа мечта всей ее жизни… Приехали, а мне же здесь работать надо, деньги зарабатывать, яхта тоже не ахти, не такая, как у этих толстопузых, попроще… Вот она и начала кочевряжиться, искать варианты.

— Кстати, а почему ты так мощно полицейских-то убеждал, что она не могла сама привязаться тогда к канату?

— Могла, не могла… — Валерка досадливо забурчал. — Зачем им знать о наших с тобой догадках? Пусть все считают, что сразу же Катюха погибла, не дергалась никак… Фраеру тупому, Роме, когда поймают, больше срок из-за этого выпишут. Я только рад буду.

— Неприятности у тебя с ней были серьезные?

— Да как сказать… Больше всего на это Марисоль обижалась, я-то видел, что она вся нервная ходила, но вида ей не показывал. Фридка тоже иногда на меня чуть ли не с ногтями бросалась, было такое дело… Даже кассирша в магазинчике продуктовом, в гавани, на меня дуется! Негритяночка приятная, чуть за тридцать, вот ей знакомые и обещали меня в близкие друзья оформить. Сынок местного почтового начальника, молодой пацан, мальчишка, провел переговоры с дамой. Спросил меня, не против ли я… Это еще до Катьки было, вот я прикинул и сказал, что не против. А потом, когда я первый раз после отпуска появился в магазине с моей-то красавицей, кассирша страшно обиделась! Разозлилась. Теперь не здоровается.

— А Фрида?

Валерка улыбнулся.

— Сильна баба! Знаю, что она готова всех своих пионеров пинками выгнать, если я позарюсь на ее миллионы. Замуж мне предлагала. Как ты думаешь, может, действительно стоит согласиться?

Из-под ладошки Валерка коварно покосился на Глеба.

— Буду с сигарой ходить, с пузом, все как у них полагается…

— И скоро погибнешь где-нибудь в скалистых горах, или акулы тебя внезапно в глубине закусают. Причем бесследно, то есть с концами.

— Ты уж, Глеб, так серьезно не относись к моим женщинам-то! Я же не со злом к ним, сам понимаешь. Хорошие они все, просто с каждой в разное время познакомился, настроение тоже было разное… Люблю я их, проклятых!

— А они — тебя.

— Верно говоришь, друг! И это здорово!

Валерка упруго вскочил на ноги.

— Слушай, давай перекусим, а то я как про женщин чего вспомню…

— Так сразу фарш пилой начинаешь пилить. Знаю.

— Не угнетай. Тащи пакеты.

Они вместе спустились в каюту. Глеб занялся сумкой-холодильником с припасами, Валерка покопался в бортовом шкафчике и достал небольшую, с простыми узорами скатерть.

— Мама еще вышивала…

— Давай твою «Столичную» допьем, а то я в спешке-то как следует ее и не распробовал.

— За нас?

— А за кого же еще-то? Мы же такие замечательные!

По-хозяйски капитан Глеб развернул яхту так, чтобы тень от паруса накрывала палубу в том месте, где они расположились с припасами. Мельком глянул на Валерку, ожидая одобрения, тот кивнул.

На желтом пластике палубного настила лежала бумажная карта, на карте — скатерка с красными цветами, в центре натюрморта высилась прозрачно запотевшая бутылка. Валерка крупно дорезал помидоры, в развернутой фольге истекала мягким теплым жирком жареная курица.

— Огурчики открой…

— За Антигуа? За землю моря и солнца!

Хрустальные рюмки, которые успел напоследок заботливо бросить им в походную сумку король Роб, самым чудесным образом звякнули на свежем воздухе.

— И хорошо!

— Послушай, Глеб, ты мог себе когда-нибудь представить, что мы с тобой так вот встретимся? В океане, за тысячи километров от России будем сидеть практически под пальмами и бухать так, как нам хочется!?

Не отвечая, но улыбаясь, Глеб Никитин внимательно пристраивал маринованный огурчик на хлебную корочку.

— Знаешь, я в башне, в плену, стих сочинил. Прочитать?

— Давай, если приличный.

Прожевав, Валерка счастливо заложил руки за голову.

«У ночного океана — догорающий костер

В небо искрами стреляет… И дымок, и шелест волн».

— Зря на тебя та негритянская продавщица обиделась. Вы на пару с ней еще одного Пушкина для России могли бы по-быстрому организовать.

— Фу, господин Глеб Никитин, вы страшный циник и пошляк! Предлагаю по этому поводу еще по одной.

— Единогласно.

Двое мужиков, каждый в шортах и с рюмкой в руке, валялись на палубе тихим ходом идущей по голубовато-зеленому океану яхты. Они не говорили про работу, про акции, политику, выборы и про Северную Корею. Они изо всех сил ленились, улыбались, не глядя друг на друга, понимали полуфразы, не спеша, коротко смеялись, ловили на спины сочные солнечные лучи, превращая их в тягучую, сладкую истому…

— Сейчас бы на лыжах…

— Босиком.

— Нет, Глеб, в самом деле! Знаешь, как иногда эти все кактусы надоедают! Так и кажется, что вот, бросить бы все это к чертям и закатиться на речку, порыбачить бы сейчас на льду где-нибудь на мормышку до соплей, до звона в валенках! А когда я там бываю, в Волочке-то, опять сюда, под пальмы, тянет…