Страница 4 из 8
И услышал.
Артуру на удивление хватило не на портвейн – он вернулся с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.
– Земляка встретил, перехватил у него, – объяснил он. – Давай, наливай.
После первой в голове с отвычки зашумело. Зато мир в одно мгновение стал еще прекраснее.
– Давай сразу по второй, и расскажу тебе…
Закусив, Артур закурил, посмотрел задумчиво на сигарету и стал рассказывать.
В Латвии, откуда он приехал, была у него, оказывается, жена. Они поженились совсем молодыми, она была из богатой семьи, он, в общем, тоже не бедствовал, мама – заслуженный врач республики, известный человек. Жили в отдельной квартире, все у них складывалось хорошо. Жена профессионально занималась музыкой, пела в опере, ей обещали большое будущее, ее сопрано замечали на многочисленных конкурсах. Однажды они с женой поехали в Ленинград – просто так поехали, отдохнуть, на выходные. Взяли напрокат лодку – покататься по Финскому заливу. Отгребли довольно далеко от берега, налетел ветер, лодка черпнула воды, жена испугалась, вскочила и, не удержав равновесия, упала за борт. Плавать она не умела… Артуру, прекрасному пловцу, удалось ее спасти, но к тому времени она уже успела нахлебаться воды, потеряла сознание. Пока он греб до берега, пока с лодочной станции вызывали «скорую», все это время она была без памяти…
– Она выжила. Но память к ней так и не вернулась, – Артур смахнул слезу. – Наливай давай.
Я плеснул, мы снова выпили.
– Она так и живет теперь в Лиепае, у своих родителей. Как растение… Ничего не помнит, никого не узнает. Вот уж сколько лет… «Реквием» Моцарта – наше любимое. Она исполняла там партию сопрано. Я был на премьере – это было потрясающе!
Мы долго еще сидели, водка все как-то не хотела кончаться. То ли с непривычки, то ли от волнующего рассказа, я очень скоро захмелел. Артур, впрочем, тоже. Мы все-таки допили, он еще повздыхал, поплакал, потом кое-как постелили на стульях. Перед сном он снял пластинку с проигрывателя, бережно упаковал ее в конверт, спрятал.
На ночь мы оставляли свет в будке осветителя – вместо ночника. Там горела тусклая лампочка, это позволяло в случае, если приспичило, пробираться ночью на выход не совсем на ощупь: туалет располагался в общем коридоре.
Среди ночи я проснулся, как будто меня ударили. Мощный хор пел:
Ничего не поняв спросонья, я подскочил на постели. Тусклая лампочка в будке осветителя мне показалась зловещей. Артур спал, беспокойно раскинувшись и постанывая во сне. На диске проигрывателя крутился «Реквием» Моцарта. В ночной тишине звук казался очень громким, пение – особенно прекрасным и внушительным. Я растолкал Артура.
– Зачем ты включил музыку? Ночь ведь.
Он дико на меня посмотрел.
– С ума сошел? Ничего я не включал.
Мы уставились друг на друга. Музыка между тем продолжала звучать. Вдруг Артур вскочил.
– Ты слышишь, что они поют? «Да светит им вечный свет, Господи, Со святыми Твоими вечно, ибо Ты любвеобилен. Покой вечный даруй им, Господи, И вечный свет да светит им»…
Мне и в голову не могло прийти, что мой друг так свободно может переводить с латыни.
– Ты слышишь? Боже… Она умерла…
Артур сполз с постели, встал на колени, обхватил голову руками – и завыл, раскачиваясь.
И вот тогда я испугался по-настоящему. Только теперь я осознал окончательно, что музыка заиграла сама собой, хотя я помнил ясно, что Артур упаковал пластинку перед сном. Но еще сильнее напугало меня то, как он выл и раскачивался. Ничего страшнее этого я, кажется, не видел ни раньше, ни после. И я не знал, что мне делать. В нашем маленьком городе тех времен вызвать среди ночи «скорую» было целым делом: телефон по ночам в общежитии вахтеры отключали, а бежать до больницы было далеко.
Все, однако, разрешилось очень скоро. Артур перестал выть и раскачиваться так же внезапно, как начал. Он поднялся с колен, посмотрел на меня мутным взглядом. Потом подошел к проигрывателю, снял пластинку, убрал ее в конверт. Водки у нас не осталось, но я сделал крепкий чай, почти чифир, налил ему. Он выпил глоток, закурил, снова взглянул на меня внимательно. Глаза обрели привычную голубизну, взгляд – осмысленность.
– Я не знаю, ЧТО это было, – медленно произнес Артур. – Я только знаю, что ОНА – умерла.
…Весь следующий день он разносил телеграммы на почте. А вечером пришел в театр – репетиций в этот вечер не было, – молча сунул мне казенный бланк. «Сонечка умерла. Похороны…» – дальше я и читать не стал.
– Вот видишь, – устало сказал Артур, лег на стулья и отвернулся.
В тот же день из театра мы перебрались к нашему приятелю-художнику в служебный вагончик, служивший ему и мастерской, и жильем. Ночевать дальше в театре было невыносимо.
Потом наши с Артуром пути разошлись. Я занялся журналистикой, скоро получил приглашение в престижную газету в большом городе, переехал, стал понемногу писать новую страницу биографии. Писал с ошибками, многое приходилось потом перебеливать – все же что-то вышло. Мог бы сейчас для художественной цельности соврать, что Артур стал известным поэтом, или артистом, или даже режиссером… Ничего этого не случилось, увы. Он что-то пишет и теперь изредка, но этого не видит, кажется, даже его жена Юля. Почему? Я не знаю. Я только догадываюсь – почему.
…Много лет спустя я случайно узнал, что никакой первой жены у Артура не было. То есть она была, но очень недолго и совсем неофициально: они не расписывались. Когда он уехал строить светлое будущее для других, их отношения сами собой прекратились. Она вскоре вышла замуж, вполне благополучна, живет в Риге, воспитывает детей. Она, конечно, не умирала, ни на какой лодке по Финскому заливу в Питере они не катались, она не тонула, и он ее не спасал. И с ума она не сходила, памяти не теряла. Вся история была ложью, выдумкой, от первого до последнего слова. Кроме одной детали: она действительно пела, и ей правда сулили большое будущее. Не случилось.
Узнал я это от настоящей жены Артура Юли, давней и теперь уж, наверное, вечной его спутницы, с которой вырастили они хорошего сына – крупного, самостоятельного, уверенного в себе и будущем. Хотел назвать Юлю «его несчастной женой» – но какое же тут несчастье, если уже тридцать лет с лишним она, безропотно или ропща, но смиряясь, принимает все, что он ей подносит – «и радости, и муки»? Судьба, какое тут несчастье…
– Как же телеграмма? Он же показывал мне… – спросил я Юлю, хотя уже понимал – как.
Она пожала плечами.
– Очень просто. Надергал слов из чужих телеграмм, наклеил на бланк – вот тебе и телеграмма. Ты же не читал внимательно – откуда, кем отправлена? Ну, вот…
Артур был большой выдумщик – кажется, таким и остался. Он всю жизнь играл, играет и теперь, постаревший, седой, близорукий, почти лысый великий актер домашнего театра. Раньше ему верили, потом кричали по-станиславски: «Не верим!» – теперь уже никто не верит и не кричит. Пусть играет. Чем бы дитя ни тешилось – лишь бы жило, пусть даже на радость одному себе. В конце концов, и это – зрелище.
И как ни странно, он и сегодня остался моим другом.
А ему хватает. Хватает мимолетного внимания, случайной работы ненадолго – долго он нигде не задерживается, не может, и не потому, что пьет – просто не может подолгу делать одно и то же. В театре ли, на стройке – все равно. Только вот из города этого крошечного вырваться никак не может. Не хочет, что там – «не может»…
И ангел его хранит. С ним все время что-то приключается. То бадья с раствором, сорвавшись с крюка, пролетела буквально в миллиметре от него, стоящего на стене из бетонных блоков на высоте трех метров, если бы задела (две тонны!) – звучал бы не Моцарт – Шопен, и не как воспоминание, а как напутствие. Впрочем, задела ведь: только когда спустился, бригадир, с лицом белее извести, подошел и пальцем оттопырил вырванный клок на рукаве робы. «Ни царапины, подумать!..» – и выматерился виртуозно. То перила лестничной клетки в строящемся доме под рукой вдруг уходят, и он летит вниз головой с высоты второго этажа на бетонный пол, а все, кто вышел вместе с ним покурить на площадку, обмирают и боятся подойти к краю: какое удовольствие – смотреть на того, кто только что был жив, сипло травил анекдоты и смеялся вместе со всеми? А он сидит внизу на заднице, ошалело вертит неповрежденной башкой и машинально докуривает чудом уцелевшую сигарету.