Чао Ле

Ничего поэтичнее невозможно было представить и придумать. Говорят, существует лишь одна мера для таланта – воображение. В момент лицезрения этого я почувствовал себя совершенно бесталанным и даже более того: абсолютно бездарным «нехудожником», не способным ни фантазировать, ни мечтать. Напрочь позабыв о своём фотоаппарате, я не допускал даже мысли о том, чтобы передать в снимке то, что жадно пытались ухватить мои глаза.

– Кто это? – сам себя спросил я и приложил руку козырьком, закрываясь от солнца. Оно мешало своим светом разглядеть сияние тёмной звезды, которая повелевала ветрами.

– Это Лии, – ответил мне оказавшийся рядом Мон.

– Лии… – заворожённо повторил я.

– Да. Она дочь шамана Мадаха. Как прибудем, сразу отправимся к нему. Салоне привыкли к тому, что время от времени их посещают туристы и учёные, потому они не обратят на нас никакого внимания. Без одобрения Мадаха с нами даже не заговорят, – продолжал Мон, но я его не слышал.

Моё прекрасное «виденье» спрыгнуло с утёса скалы и скрылось в густых изумрудных зарослях. И только тогда я перевёл взгляд на своего собеседника.

– Что ты сказал? Салоне? – переспросил я, словно очнувшись ото сна.

– Так бирманцы называют мокен, – пояснил Мон.

– Ясно… ясно… А на каком языке с ними говорить?

Загадочно улыбнувшись и устремив свой взгляд в том направлении, где я только что лицезрел Покахонтас, Мон многозначительно произнёс:

– На языке души и жестов…

– Я серьёзно, английский?

– Немного, только с Лии, но она знает и ваш язык.

Моему удивлению не было предела. И давно забытое щекочущее ощущение радости от предвкушения зародилось в моём сердце.

– Откуда? – только и смог вымолвить я с дурацкой улыбкой на губах.

– Она Хонгкван.

– Что это означает?

– Хонгкван переводится как «дар».

– Она полиглот?

– Что это означает? – теперь уже удивился Мон новому слову.

– Полиглот – это человек, знающий много языков, – пояснил я.

Наконец и мне предоставилась возможность хоть кому-то продемонстрировать силу своих знаний.

С того самого момента, как я поднялся на борт нашего самолёта, я стал сомневаться в уровне своего IQ.

– Тогда да. Лиа Ханкунг – полиглот, – с какой-то распирающей гордостью заявил Мон и тут же добавил:

– Предупреждая твой вопрос… Лиа Ханкунг на вашем языке означает «цветок ночи».

Мотор катера смолк, и я услышал тишину. Именно тишину, наполненную шелестом моря и дикими, даже эротичными криками птиц. Это было поразительно. И это была тишина в моём понимании. Мягкая, тёплая, ленивая тишина.

По мере нашего приближения к берегу громче и громче нарастали детские голоса и крики, постепенно разрушая торжествующую магию.

Перед нами предстала деревня из сорока пяти соломенных-бамбуковых лачуг. По берегу бегали чумазые, горластые дети, и действительно, как и говорил Мон, на нас не обратили ни малейшего внимания.

Однако, когда Лара вытащила на берег свои рюкзаки, битком набитые алкоголем, сигаретами и всевозможными сладостями, вокруг неё собралась жадная, нетерпеливая толпа. И даже шаман для одобрения не понадобился.

Я схватил свой аппарат и, мигом сменив оптику, начал щёлкать всё подряд.

Со мной такого не бывало. Всегда, прежде чем «щёлкнуть», я проводил целый ритуал. После двух выпитых чашек капучино я доводил до истерики всех визажистов, а затем и саму модель. После мне требовалось выпить два бокала холодной Mondoro Asti, и дело шло, но исключительно у меня одного.

Сейчас, глядя в объектив своего фотоаппарата, я ужасался, и шампанское бы вряд ли помогло.

Несомненно, в этом месте и у этого народа присутствовал экзотический, неповторимый колорит, но его обесценивало и принижало убожество разноцветных европейских тряпок с дурацкими никчёмными надписями. Абсолютная неуместность американских бейсболок – это просто бесило меня.

Мне всегда доставляло страшное мучение отсутствие стилевой целостности. Терпеть не могу эклектику в любом её проявлении. Самым же возмутительным и тяжело переносимым для меня являлось вопиющие кощунство и мародёрство. Именно так я характеризовал моменты, когда с Троицкого моста или с Дворцовой набережной, исторического центра Петербурга, открывался изумительный и роскошный вид на набережную Петра и на дом военморов – памятник архитектуры между прочим, и на фасад, обращённый к Неве, и на гигантские вывески: «Мегафон» по одну сторону от монументальной скульптурной группы Матрос и Кораблестроитель, а меж ними ботик Петра I, и вывеску «ВТБ» – по другую.

Или когда с Невского проспекта твоему взору открывается вид канала Грибоедова, ведущий тебя к увенчанному девятью главами Спасу на Крови, но прежде чем ты это всё увидишь, твоё созерцание красоты осквернят ярко-красные и синие, абсолютно неуместные огни «Пепси».

«Ель моя, ель, словно Спас на Крови…»

На многих поэтов и творцов «налетела грусть» по этому поводу…

Я поумерил свой гнев и пыл, когда заметил, что добрая часть цыган была всё же одета в свои традиционные одежды.

На мужчинах было что-то напоминающее странные рыбацкие штаны, а женщины были обёрнуты в длинные отрезы разноцветной ткани, в виде самодельного сарафана, длинною достающего до щиколоток.

Такой наряд назывался саронг. Мужчины тоже носили его, обернув отрез вокруг бёдер. Выходило что-то вроде шотландской юбки.

Как мне довелось убедиться на собственном опыте чуть позже, ношение саронга требовало некоторых навыков, а именно – плавности и неспешности в движениях. Тут напрямую работала пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». Бельё под эту одежду по традиции не надевали.

Пока я фотографировал и злился, злился и фотографировал, Лара с Владом и Эдом раздавали подарки и гостинцы.

Один мужчина-мокен широко мне улыбнулся одними голыми дёснами, я не увидел в его ротовой полости ни одного зуба. Мужчина не был стариком, примерно одного возраста со мной, сухой и худой как жердь, он безумно улыбался и кивал всем вокруг, выпучив свои оливковые глаза.

– Нуто. Нуто… – шамкал беззубый мокен.

– Вас зовут Нуто?! – обрадовалась Лара. – Я поняла…

Лара приложила ладонь к своей груди и медленно произнесла:

– Лааа-рааа.

– Лара… Лара… – тут же подхватили благодарные мокен.

Влад стоял посреди стайки детей, как длинное дерево, и высоко над головой держал прозрачный пакет с конфетами. Худые и чумазые дети подпрыгивали, как обезьянки, пытаясь выхватить заветный пакет и дёргая в разные стороны его за льняную рубашку. Лица маленьких чертят были вымазаны чем-то белым. Как будто они поочерёдно окунули свои мордашки в сахарную пудру.

Эд стоял в стороне, нацепив на нос солнечные очки, сжав руки крестом на груди и широко расставив ноги, изображая из себя телохранителя Лары. Его легко можно было принять за Кевина Костнера из фильма «Телохранитель», если бы не малый рост и шарообразное пивное пузо.

Из глубины деревни показался Стеф в сопровождении Мона. Стеф был чем-то взволнован. Он сделал быстрые короткие шажки в нашу сторону и, щурясь на солнце, нервно утирая обильный пот со лба, крикнул в мою сторону:

– Приготовьтесь, мы идём на знакомство к шаману этого племени. Он приглашает нас к себе.

– Как ты хочешь, чтобы мы приготовились, Стеф? Надеть нам саронги? – засмеялась Лара.

– Не смешно! Выпрет нас отсюда, и будешь знать. Где мой рюкзак с подарочным виски?

– Вот, держи, Стеф, – протянул я рюкзак Стефу.

Краем глаза я заметил, как трое мужчин обступили подошедшего Мона и наперебой стали что-то требовать от него.

Суть их претензий была мне не ясна, так как я не мог понять ни слова.

– Таукей, таукей… – так они обращались к Мону.

Он достал из-за пазухи небольшой свёрток и быстро сунул одному из мужчин. Остальные тут же успокоились и разошлись.

Мон заметил мой интерес к происходящему и подошёл ко мне.

– Ник, давайте поспешим. Все ваши уже далеко, – сильно улыбаясь, сказал он.

– Ну, не дальше острова, – ответил я, и мы оба рассмеялись над моей шуткой.