Страница 31 из 79
- Расскажи мне, - попросили ее. – Что тебя гложет?
- Маменька, - пискнула Гражина. Не про одеяло же с вареньем в самом-то деле говорить. Мелко это как-то… не интересно. – Она… она хочет, чтобы я вышла замуж за… за воеводу…
Говоря по правде, с того прошлого разу, когда приворожить князя Вевельского не вышло – ох и гневалась маменька на панну Белялинску, что помешала свершиться должному – о свадьбе она больше не заговаривала.
- А ты? Ты разве не хочешь за него замуж? – голос был строг.
- Нет, - искренне ответила Гражина.
- Отчего же?
- Он… - от как ему объяснить, что воевода, может, и хорош. Почти как из роману. И галантен. И ручки ей целовал. И даже танцевать изволил, когда бал приключился. Вот только чуялось, что сия галантность есть исключительно воспитание хорошее, не больше того. И танцевал он не с одною Гражиной, и комплименты всем одинаково отвешивал… и вообще был каким-то… не таким.
Гражине хотелось любви.
Чтоб с первого взгляда. С полувздоха. Чтобы его глаза в толпе встретились с ее очами, и чтобы встреча сия удивительная преобразила обоих… холод и жар. Сердце истомленное. И поиски долгие той красавицы… и чтобы только ее красоту воспевал.
Про красоту она ничего не сказала.
Постыдно это.
Душа должна быть прекрасна, только Гражина как-то сомневалась, что с одного взгляду хоть кто красоту душевную разглядеть способен будет. А потому сказала:
- Не нравится он мне. Скользкий какой-то.
И поняла: правду сказала.
- Что ж, похвально, - тот, кто стоял рядом, не скрывал своей радости. – Ты осознаешь ответственность, которая легла на тебя. Что до твоей матушки, боюсь, она слишком сложный человек, чтобы воздействовать словом.
И в руку Гражины лег махонький флакончик.
- Добавь ей две капли в вечерний чай, и увидишь, она изменится…
Капли?
Маменьке?
- Не бойся, сестра, - мягко произнес тот, в кого она была влюблена.
Конечно.
Как иначе описать душевный трепет, который охватывал Гражину при мысли о нем? И конечно, ей бы думать о предназначении, но почему-то мысли сворачивались к тому, что матушка этакого жениха не одобрит. И пусть он прекрасен…
…несомненно прекрасен.
…а что Гражина ничего-то про него не знает, так ей и не надобно, достаточно, что она верит в чистоту его помыслов, и вообще у них единство душ наблюдается редкостное, а маменька все единство сведет ко всяким пошлостям, навроде чина, звания иль годового прибытку, без которого у ней и жених женихом не значился. Гражине-то чужого доходу не надобно.
У ней свой имеется.
От тятеньки доставшийся в виде бумаг ценных, с которых проценты идут. И еще имение, которое тоже приносит до пятисот злотней в год, а маменьке все-то мало…
…однако лить маменьке зелье непонятное страшно.
- Не бойся, - повторили ей. – Оно не причинит вреда. Это вода родника, ныне забытого, но некогда благословен был сей родник слезою Хельма, который знал, что близко его падение и опечалился. С тех пор воды этого родника обрели удивительнейшие свойства…
Он сжал ее пальцы.
- Они исцеляют души, и многие люди, которым довелось коснуться этой благодати, прозревали. Они осознавали, сколь тщетно, бессмысленно суетное их бытие…
Флакон был теплым.
Самую малость.
А еще… будто грязным? Нет, Гражина не чувствовала той жирной пыли, которой имели обыкновение зарастать старая посуда, но все ж… почему-то хотелось выкинуть эту благословенную воду и руки вымыть.
Обыкновенною.
- Я понимаю твои сомнения, сестра, - голос того, чьего имени Гражина так и не узнала, ибо дети Хольма должны таится даже от тех, кого по воле доброй нарекли родичами, звенел от напряжения. – Но это надо сделать для твоего счастья… для общего дела…
…четвертью часа позже Гражина вышла-таки из беседки. Она была непривычно задумчива, и в задумчивости этой не было ничего от девичьей мечтательности. Она шла медленно, будто не понимая, куда и зачем идет.
Не прошло и десяти минут, как беседку покинул молодой человек весьма примечательной наружности. Был он высок. Крепок. И, пожалуй, даже крепость эта телесная со временем грозила превратиться в обыкновенную полноту. О том человек знал и всячески боролся со своею страстью к сладкому и мучному. Впрочем, природа брала свое, и под округлым подбородком наметилась складка второго. На плечах появился жирок, придавая им некоторую пухлявость, да и животик, скрытый под канареечного колеру жилетом, нет-нет да показывался.
Волосы светлые он расчесывал на пробор, щедро сдабривая его воском. А на висках и закручивал на косточки, отчего волосы приобретали некоторую романтичную волнистость. Бачки он сбривал. От усов и редкой бородки тоже избавлялся со всею страстью, поскольку росла оная негусто и цвет имела рыжий, несерьезный. Брови светлые он подчернял и вовсе подумывал о том, чтобы перекраситься на брунета, поскольку в женских сердцах, покорением которых Антипка, прозванный в определенных кругах Кошелем, пробивался, роковые брунеты имели перед блондинами немалое преимущество.
Из сада молодой человек вышел через махонькую калитку, которая оставалась открытой благодаря тесному знакомству с дворником, коий хозяйку любил, но серебро и самогонку любил еще больше.
Антипка огляделся.
И сунув руки в карманы быстро зашагал прочь.
Ушел он, впрочем, недалеко. Свернул на Закопану улочку, а с нее – на Квяткову, и нырнул в узенький проулочек. Огляделся. И убедившись, что никого-то, кроме, разве что, хромого кобеля, прикорнувшего у забора, нет, ловко перемахнул через оградку, благо та была невысока. Он взбежал по ступеням и, ухватившись за медное кольцо, украшавшее литую бычью голову, трижды стукнул в дверь. Открыли сразу.
Порой Антипке казалось даже, что заказчик специально ждет, когда же он, Антипка, объявится. И даже представлял он себе, как тот сидит у замызганного окошка да целыми днями глядит… но мысли сии скоренько вылетели из Антипкиной головы.
В доме пахло аптекою.
И не той, приличной, где дух камфорного масла мешается с благородными травяными ароматами, нет, здесь кое-где пробивался и сладковатый опиумный дурман, и тлен, и еще чего похуже.
- Проходи, - буркнул заказчик. И Антипка, потоптавшись для виду на тряпке – та была грязней его сапог – прошел в гостиную.
Некогда та была по-своему роскошна. На потолке сохранилась лепнина, правда, заросла, что копотью, что желтоватым жиром, как и зеленые сурьмяные обои. Камин покрылся коростою сажи. Рассохся дорогой дубовый паркет, и ныне жалился на судьбу, скрипел при каждом шаге на разные голоса. Ковер и вовсе превратился в тряпку. Но не это пугало Антипку.
Чучела.
И ладно бы медведя. Медведей многие ставют с подносами, чтоб, значится, гости визитные карточки оставляли да и просто красоты ради. Но медведь – это одно, а навий волк, застывший в уголке, почти слившийся шкурой с обоями, - совсем даже другое. В самый первый раз Антипка этого волка сперва и не заметил. А после глаза стеклянные блеснули и… будь он послабей, и опозорился б перед хозяином.
…за волком притаился махонький выжляк.
…и пара птиц неизвестное породы присели на каминную полку. Были они отвратны, голошеи, клювасты, а еще гляделись удивительно живыми. Но лучше уж птицы, чем склянки. Эти стояли и на полке, и на ломберном столике, и на подоконнике, и попросту на полу. Маленькие и большие, одна и вовсе ведра на два, в этаких знающие люди самогонку выхаживаться ставят. Но хозяин самогоном не баловался. В склянках его, как одна прозрачных, заполненных мутноватою жидкостью, плавали уродцы. Был тут и волохатый младенчик, и другой, с волчьею головой, и еще один, с головою раздутой, что пузырь. Двухголовые и двухтелые. Семипалые.
Хвостатые…
Страх.
Антипка поспешно отвернулся к окну, которое было единственным светлым пятном в этоем жутком месте.
- Ну? – хозяин помахал рукой, но не сдержался, чихнул. – Кажется, я просил вас поумерить вашу страсть к душистым водам. От вас, знаете ли, воняет.