Страница 103 из 107
— Кто вы такие? — спросил я пересохшим голосом.
— Крестьяне из села. Аз грешный есмь иерей храма Николая Чудотворца. Отцом Серафимом зовусь.
Человек подошёл ближе, и я разглядел пожилого человека с седой бородой, одетого в армяк поверх подрясника. Армяк от движения человека распахнулся, и на груди его тускло блеснул бронзовый наперсный крест на цепочке. Я обессиленно опустил револьвер, и назвал священнику своё имя. Мой собеседник подозвал кого-то из крестьян, и я настороженно смотрел за его приближением. Местный священник указал на меня и проговорил:
— Поможем пораненому мужу. Отвезём в село, выходим, не угодна Богу погибель людская.
Крестьянин взглянул на меня и молча ушел к подводам, вскоре он повел в мою сторону лошадь с телегой. Рядом с ним, стараясь не сильно забегать вперёд, шагал паренёк, который первым меня заметил.
— И вы не спросите, отец Серафим, — с перерывами между словами проговорил я, — за кого я тут воевал?
— Все заблудшие дети Божьи, для всех сие братоубийство есть. Все повинны, и одни не боле других, — медленно и сокрушено ответил тот.
Я перевёл дух. Хорошо, что сельский священник не заражён политикой и не склоняется на чью либо сторону в противоборствующих лагерях. Собрался с силами и поинтересовался:
— А сюда вы, отец Серафим, по какой надобности?
— По долгу своему и по христианской надобности, — просто ответил тот. — Стрельба была, множество людей тут жизни лишились. Негоже их без погребения и без отпевания оставлять.
К месту, где я лежал в траве, подвели лошадь с телегой. Мужик подхватил меня подмышки, а парень, пытаясь держаться бережно, поднял мои ноги. Он едва не заработал косоглазие, посматривая и косясь на наган в моей руке и на окровавленную грязную повязку на ноге. Подняв, эти двое перенесли меня на телегу и уложили на устланное подсохшей скошенной травой дно. Как ни старался парень, но боль в ране заставила меня поморщиться, хотя за его старание я был ему благодарен. Мужик, аккуратно положив меня, сразу ушёл, а паренёк остался, и я спросил его:
— Как тебя звать-то?
— Гриня, — одновременно и серьёзно, и смущённо ответил тот.
— Сей вьюнош Григорий у нас обретается, по хозяйству нам с матушкой подсобляет, — пояснил отец Серафим. — Отца его на войне убило, мать с сестрой от болезни померли, упокой, Боже, души рабов Твоих… Добрые люди были…
Тем временем крестьяне разошлись по полю боя. Собирали тела убитых и складывали их в неровные ряды. Некоторые копали яму, кто-то поднимал с земли винтовки и уносил их в телеги, кто-то собирал в холщовый мешок патроны. Некоторые стаскивали с ног мёртвых пригодную к носке обувь. Понятно, практичные крестьяне, похоже, не забывали и о своей хозяйственной пользе.
Когда работы были завершены, наступила очередь отца Серафима. Гриня принёс ему из телеги кадило и разжёг его. Отец Серафим начал по памяти читать заупокойную службу, медленно покачивая кадилом и проходя вдоль ряда лежащих на чёрной траве убитых бойцов. Видно было, что на земле лежало большинство красноармейцев, но попадались и казаки. Гриня же с ещё одним молодым крестьянином встали у начала ряда убитых и в нужные моменты пели печальными голосами. Крестьяне стояли в стороне, сняв шапки и изредка почти одновременно крестясь.
Эта странная служба в открытом тёмном поле при свете звёзд и вспыхивающих искорок от кадила меня проняла. Мне хотелось верить, что душам убитых людей она поможет, во всяком случае, видно было, что сам священник и некоторые крестьяне в это верили. Ну а то, что душа есть, я убедился на собственном опыте, переместившись этой самой собственной душой в чужое время и чужое тело.
Через некоторое небольшое время служба завершилась, и крестьяне споро надели шапки, опустили тела в свежевырытую яму и засыпали землёй. Затем хозяева лошадей взяли их под уздцы и под скрип колёс и позвякивание сбрую повели вместе с поклажей в обратную дорогу.
По пути меня растрясло в телеге, даже копна сена не очень помогала. Колёса были деревянные, с деревянными ободами, и рессор, конечно, никаких не имелось. Нога к концу разболелась гораздо сильнее и вдобавок я стал замёрзать. Как въехали в село, я даже и не заметил. Телегу со мной подвели к какому-то небольшому дому с обмазанными глиной или чем-то ещё стенами. С крыльца поспешила к отцу Серафиму пожилая женщина, наверное, его жена. Он ей коротко что-то объяснил, она повздыхала, поохала и вернулась в дом. Когда Гриня с отцом Серафимом, закинув мои руки себе на плечи, приволокли меня, переступавшего одной ногой, внутрь дома, супруга отца Серафима уже расстелила на широкой с полметра шириной лавке тюфяк, на который меня и уложили. Отключился я сразу же, едва успев бессвязно поздороваться и поблагодарить, только почувствовал как меня чем-то укрыли.
Утром все встали рано. С помощью Грини я надел ботинки, которые оказались снятыми с меня и стоящими под лавкой, и "сходил" до будки в конце огорода. Потом вернулись обратно, и я снова лёг на лавку. Гриня растопил печь какой-то соломенной смесью, хозяйка принялась за стряпню, а я попросил парня соорудить мне какую-нибудь подпорку подмышку, чтоб я мог ходить или стоять без посторонней помощи, пообещав отдариться. Гриня понятливо кивнул и умчался. После завтрака супруга священника налила тёплой воды и подошла ко мне:
— Меня матушкой Ксений звать. Давай я тебе рану чистою тряпицею перевяжу.
— Благодарю вас, матушка Ксения, — ответил я. — А я Александром зовусь.
— То мне уже известно, — слегка улыбнулась женщина, — супруг мой поведал.
Намочив засохшую ткань на ноге, женщина размотала мою старую самодельную повязку, затем позвала Гриню, и тот, сняв с раненой моей ноги ботинок, задрал штанину кверху, обнажив рану. Дырка в ноге была сомкнутой, но была в остатках крови и имела неприглядный вид. "Навылет, и кость не задета," — окончательно убедился я. Обтерев место ранения, Ксения перемотала его чистой тканью, а Гриня вернул штанину на место.
После перевязки меня сморило, а к полудню паренёк принёс своё творение — крепкий деревянный костыль с двумя упорами, под плечо и для ладони, а упор подмышкой был обмотан тряпками для мягкости. Вещь оказалась добротной и удобной. Я от души поблагодарил за её изготовление и, помня, как парень засматривался на револьвер, вручил ему свой со словами:
— Держи, Григорий. Справный наган, с самовзводом.
Открыл дверцу барабана, показал как поворачивается шомпол и выдавливает стреляную гильзу, и как заряжается патрон, объяснил как взводить курок, рассказал про чистку оружия и завершил свой краткий показ:
— И вот что скажу тебе, Григорий: на горячую голову, по злобе или безрассудству не доставай и попусту не хвались. Только для защиты. Для этого может и пригодится, время нынче такое, всякое бывает…
— Благодарствую, дяденька, — степенно ответил паренёк и, шустро спрятав наган за пазуху рубахи, унёс куда-то на чердак — я услышал, как над головой скрипнул настил и что-то зашуршало.
Я сидел во дворе у стены дома и грелся в лучах осеннего, но ещё теплого солнца. Отец Серафим занимался чем-то в сарае, ведя своё не особо отличающееся от крестьянского хозяйство. Гриня тоже бегал туда-сюда и убегал по каким-то делам. После полудня, когда солнце уже клонилось к закату, парень взволнованно прибежал откуда-то во двор и бросился к хозяину дома: "Отец Серафим, казаки!.. У старосты остановились."
Священник выпрямился, обеспокоенно посмотрел на меня и проговорил:
— Александр, поди-ка в дом и не выглядывай наружу, от греха. Дай Бог, пронесёт… — и он перекрестился.
Я проковылял на костыле внутрь и уселся на лавке. В груди заныло от тревоги. Мучился ожиданием я недолго. Снаружи окликнули хозяина громкие грубые голоса, и через считанные секунды дверь распахнулась. В комнату вломились двое казаков, один усатый, с серебряными погонами со звёздочками, а второй с бородой, в форме с простыми синими погонами на плечах, загородил собой дверной проём. Званий их, я, понятно, не знал.