Страница 8 из 104
Она выросла в семье состоятельной, но прижимистой, тугой на излишние расходы, и, ведя бутинский дом экономно, была охотницей до развлечений, пикников, поездок, любила дорогие вещи и одевалась по моде. Выписывала обувь у Шумахера, магазин которого на Неглинном проезде в Москве осаждали светские львицы. Предпочитала бордосское вино и коньяки «от Депре». Заказывала мебель, наряды, шляпки в лучших фирмах Москвы и Санкт-Петербурга. Так, по Николаевской дороге в Москву, а из Москвы на лошадях доставляли в Нерчинск через половину Азии на имя «Ея благородия» изысканный шкаф-этажер от самого Штанге!
А как же экономия? И счет деньгам? Счет вела, и даже весьма жестко — была в курсе всех деловых предприятий братьев Бутиных и своим личным иной раз капиталом поступалась в случае неотложных трат. А бывали и выволочки от нее служащим за недоглядки и переплаты.
Когда узнала, что доверенный Бутиных, старательный Прохор Савельевич Шипачев, прислал Михаилу Дмитриевичу шубу втрое дороже той, которую испросил деверь, и что бауеровские вина, предназначенные служащим, оказались «мерзостью и дрянью», — она ухитрилась, будучи в ту пору в Италии с мужем, дать такой письменный разнос просчитавшемуся служащему, что тот уразумел: судьба его во многом зависит от расположения хозяйки дома. Штангийский буфет был доставлен тем же Шипачевым по сходным ценам и в наилучшем состоянии!
По уму и дальновидности она была более Бутиной, нежели многие иные, рожденные с этой фамилией. И раз она сказала: «Идите к Капараки», напутствуя их, то медлить не следовало.
— Михаэлис Георгиус Капаракис! — Шутливо провозгласил старший Бутин, приветствуя зятя давним, дней их юности, прозвищем. — Как изволит себя чувствовать Его Греческое Величество?
— Господи Иисусе, — запричитал Капараки, жалобно глядя не на старшего, а на младшего брата, на его жестко стиснутые губы. — Хуже быть не может! Проклятая простуда, ах, моя поясница, ах, моя голова, ах, ах, — голос был слабый истомленный: «Не трогайте и пощадите!»
Он лежал высоко на пышно взбитых подушках, — взбитых, должно быть, самолично крепкими руками свояченицы или прилежной Дашутки. Смолистая грива вздыблена — сам разворошил, И выразительные прекрасные глаза красавчика Капараки, иногда черные, иногда серые, а то черно-серые, но всегда словно плавающие в снежно-бархатистой оболочке, сейчас выражали одно: «Ах, как я болен! Пожалейте меня, не беспокойте меня, а не то возьму да помру на ваших глазах!»
— Капитолина Александровна, сестрица сама приходила... видела, каково мне, ах, какое у нее сердце, ах, какая доброта, ах, ах! — И он выразительно покосился на тумбочку, где и чай с малиной, и остро пахнущая уксусом салфетка в белой фаянсовой чашке, и кружки с зелено-желтыми отварами.
— Да, да, разумеется, — суховато-участливо прозвучал голос Михаила Дмитриевича, — весьма сочувствуем. Вот и сами решили проведать. Вы лежите себе спокойно, а мы присядем рядышком — Николай Дмитриевич, вы пожалуйте в кресло у изножья, а я вот на пуфе в голове. Уверяю вас, Михаил Егорович, что родственный разговор целебней и отваров, и примочек!
Глаза у Капараки мышевато забегали. Он был мнителен, подвержен смене настроений, характер имел скрытный и уклончивый, но к деньгам был чрезвычайно прилипчив, но выгоду всегда преследовал сиюминутную, далеко не смотрел. И странность была в нем чуждая Бутиным: то деньги попридерживал, в кубышке прятал, скупился на предметы необходимые; бедная Евгения так однажды до слез разобиделась, захотелось ей платье из темно-синего бархата, шел к ней и цвет, и материал, — так отговорил ее, зажилился, Капитолина и себе и ей пошила. А то вдруг ни с того ни с сего попугаев завел, чуть ли не сотню выписал на тыщу рублей! На ветер такую деньгу пустить — табун лошадей завесть можно или обоз с сеном снарядить к бурятам!
Лежит Михаэлис Георгиус Капараки в пуховой постельке на пуховых подушках, страдальчески морщится, покорно вздыхает, про себя скородумно размышляя, как бы деньги уберечь, как бы они Бутиным в руки не ушли, как бы это проклятущее Товарищество обдурить! В тот раз, прошлой весной, разговор был полегче, чем ныне предстоит!
А постановления тогда добрые выработали, основывая Товарищество, — и по-деловому, и по-родственному подошли ко всем пунктам. Не было у господина Капараки тогда никаких попыток больным сказываться! Напротив, все-то твердил, что польщен приглашением к соучастию в бутинских предприятиях, весьма благодарен, ведь кто ему ближе Бутиных; всплакнул, Женечкину недавнюю кончину вспомнил... Помянули и ее, сестру свою, шампанским. Шампанским и согласие свое вспрыснули.
Как было постановлено — перво-наперво собрать в кучу все прииски, что они, Бутины и Капараки, пооткрывали за эти годы разрешенного частного поиска, — так и сделано! И большая выгода в том разумном предприятии, поскольку и партии поиска в одних руках, и держать их, и снаряжать куда ловчей получается! И припасы оптом закупать да завозить! И работников на шурфы нанимать! И проверять, как дело идет, гораздо сподручней! Ведь все тринадцать приисков по соседству, ежли сибирскими расстояниями мерить, одного Нерчинского округа!
Может, есть в том частица чувствительности, ну есть, есть судьбы предназначение в том, что капараковские прииски в честь сестер бутинских Георгиусом названы были — не при соединении их, а при открытии!
— Евгениевский, Натальинский... И Софийский — в знак уважения к бедной Сонюшке!
В семействе Бутиных любили юного Капараки — красавца, черно-сероглазого, горбоносого, веселого хвастуна, выдумщика на игры и забавы, с детских ведь лет вместе... Так ведь Товарищество, приисковое дело — не игра и не забава!
Как же он, Михаэлис Георгиус, допустил, что на Ивановском люди стали разбегаться. Едва удалось выправить дело с помощью Петра Илларионовича... Все лето тот на двух приисках надрывался при телесных своих недугах...
Так ведь и другие прииски требовали пристального внимания и забот: двадцать пятый, прозванный Нечаянным по случаю нежданного открытия; и Целебный, что у Кислого ключа, священного для эвенков; и Афанасьевский, прозванный сразу и в честь горного отведчика Плотникова, отмежевывавшего сей прииск, и в честь охотника-тунгуса, друга и спутника Бутина по тайге. Ну на каком из тринадцати приисков при подготовке к намыву и при добыче побывал Капараки? С иной целью появлялся!
В чем Капараки может винить Бутиных?
Все делалось на полном доверии и с деловым уважением. И сообща, поелику все были на местах!
А если именно ему, Михаилу Бутину, доверили быть распорядителем дела, так на то было общее согласие всея троицы! Когда до того пункта дошли, сам Капараки, опередив остальных и дружественно нацелившись горбатым носом на младшего Бутина, выкрикнул: «Только Мишу, извините, Михаила Дмитриевича, он у нас самый грамотный, дельный и оборотливый! Ему командовать!»
Ума у него хватило, чтобы понять — фирмой управлять никак не спроворит. Пусть Михаил Дмитриевич ездит по приискам, следит за производством работ, старается для общего дела всего Товарищества. Бутин и не думал отказываться. И тут же предложил записать в таком смысле пунктик: каждый из нас троих без исключения при желании и наличии времени — хоть ежедневно на прииск, пожалуйста! И в отдельности Николай Дмитриевич и Михаил Егорович, и вместе. И доверенных своих можно засылать. Это превосходно будет. Везде необходим глаз да глаз! Приехали, посмотрели, проследили, на учет взяли — это делу на пользу. А вот вмешиваться, давать указания, либо отменять сделанные распоряжения — николи. Никоим образом без ведома распорядителя не делать на приисках заготовления товаров, припасов, материалов и так далее. Самовольство не проявлять.
— А ежели кто завезет своим разумением? Необходимость неотложную увидит? Тогда как? Неуж высечь прикажете?
Хитрил, лазейку выискивал. Как бы ему в обход общего дела бывшие свои уже совместные прииски обеспечить, сунуть им что придется попреж остальных, скрыто там, через близких служащих, хозяйничать!