Ворота судьбы

Потом, приподняв мое предплечье, бабка прошептала синеватыми губами какие-то странные слова, из которых мне запомнились только «кань» и «аминь», и вдруг, одной рукой мягко, но цепко сдавив плечо, она другою резко дернула мою руку, так что я ойкнул от боли и неожиданности. В суставе что-то хрустнуло. Я невольно схватился за него и был крайне удивлен тем, что выпирающей кости уже не обнаружил. Намасленное плечо стало гладким и ровным. А главное – рука снова слушалась меня, двигалась и вперед, и назад почти безболезненно.

– Ну, вот, до свадьбы заживет, – тоненько засмеялась Лазоревая Бабка. – Слыхал присказку: «С печи на полати – по брусу дорожка»? Значит, и обратно – та же. А ты прыгаешь, ровно кот.

Бабка проводила нас с матерью до порога. И покуда мы одевались, она все качала головой, приговаривая: «Дак немцы отступают, говоришь? Ах ты, Аника-воин, Аника-воин. Твои бы речи – да Богу встречу…» И коротко крестилась.

Когда мы вышли во двор, залитый солнцем, то не только сиявшее лазурью небо, но и снежные забои показались мне голубыми и лазоревыми. На козырьке оконного наличника, потускневшего и облупленного, но все же хранившего васильковый цвет не то краски, не то извести, оживленно чиликал сизогрудый воробей. А за тыном, в небольшой саду, покачивалась на ветке незнакомая мне, яркая сине-пестрая птичка. Мать тоже заметила ее:

– Смотри, лазоревка появилась, – радостно прошептала она. – Значит, дело к весне.

Уже и думать забыв про больное плечо, я тотчас подкрался к тыну и сквозь его решетку стал внимательно разглядывать лазоревку, ее иссиня-серую спинку, голубые крылья и хвост, лазоревую полоску от клюва к глазам и белую грудку с черной отметинкой. Завидев меня, лазоревка напряглась и замерла. Потом, как бы с вызовом, задорно извернув головку, глянула в мои глаза своими острыми бусинками, высвистнула звонко «тци-ци-ци-тррж» и, вспорхнув, полетела с перепадами, как летают трясогузки, в глубину сада.

Едва мы вышли за ворота, к ним подвернула чалая светлогривая лошадь, запряженная в сани с широкими отводами. С охапки соломы, лежавшей на них, навстречу нам поднялся старик в нагольном полушубке, с длиннющей сивой бородой.

– Здравствуйте, дядя Лазарь, – поздоровалась с ним мать.

Дед Лазарь приветливо, но молча отвесил нам поклон и унес свою белесую, раздвоенную бороду за калитку ограды. Мы пошли вдоль заснеженной улицы, весело поскрипывая валенками, и пока не свернули в проулок, я все оглядывался на удалявшийся дом с васильковыми наличниками и живо представлял себе Лазоревую Бабку, которая сидит в своей светелке за лазоревой самопрялкой с мелькающими, точно голубые лучи, спицами приводного колеса и тянет, тянет из пучка шерсти тонкими, полупрозрачными пальцами бесконечную лазоревую нить…

И поныне, стоит мне пройти по улице ярким зимним днем, среди отливающих голубизной снежных сугробов, или встретить в лесу редкую, скрытную, почти сказочную, как «синяя птица», лазоревку, я непременно вспоминаю Лазоревую Бабку из далекого детства, вспоминаю добром, и невольно с горечью думаю о том, что сегодня среди нас все меньше и меньше их, Лазоревых Бабок, всегда готовых посочувствовать нам, бескорыстно помочь в беде, выправить любой наш вывих.

Иванова мурцовка

В военные и первые послевоенные годы всю деревенскую молодежь, какая была, вплоть до шестнадцатилетних мальчишек и девчонок, зимой посылали на лесозаготовки. В тайгу. На долгие недели и даже месяцы. Лесозаготовки считались государственной повинностью и воспринимались в народе как некие неизбежные «принудки».

Это была ломовая работа, по пояс в снегу, на морозе, безо всякой техники – с пилой, топором да с лошадкой, запряженной в короткие лесовозные саночки-прицеп, которые почему-то называли «сэлэзэ». Такая работа, конечно, требовала хорошего питания. И потому как ни скудны были те трудные годы, а колхоз старался организовать какой-никакой приварок в таежных бараках, где жили невольные лесорубы, и каждая семья выделяла своему «мобилизованному» таежнику лучший кусок, водившийся в доме.

У нас под разнарядку на лесозаготовки попадала старшая сестра Марфуша, работавшая в колхозе «на разных». И каждый год, с окончанием уборочной страды и наступлением устойчивых морозов, открывавших санный путь, в нашей семье начинали собирать Марфушу в тайгу. Латали фуфайку и полушубок, подшивали валенки, вязали «собачьи» носки. Готовили впрок и еду – пекли и выносили в сени на мороз калачи, нанизывая их на сковородник, сушили сухари, морозили в чашках молочные «кружки». Ну, и, конечно, стряпали пельмени – самую удобную и сытную пищу для любого сибиряка в зимней дороге, в отъезде, даже если к мясному фаршу, по скромности съестных припасов, приходилось добавлять капусты и картошки.

На «разовые» пельмени к какому-нибудь празднику начинку обычно рубили сечкой в деревянном корытце, доводя её до каши, но когда возникала нужда заготовить пельменей побольше, в запас, такой способ приготовления фарша явно не годился, был слишком кропотливым и утомительным. Требовалась мясорубка. Однако мясорубки были тогда великой редкостью. Насколько я помню, у нас в деревне, по крайней мере, в нашем конце, называвшемся Саратовским, водилась одна-единственная мясорубка. И обладателем ее был сосед Ваня Рябухин, по прозвищу Косач. Ту мясорубку еще до войны купил его отец, колхозный счетовод. И теперь она досталась старшему сыну, если не в наследство, то в распоряжение. Видимо, как человеку, сведущему в технике и вообще понимающему толк в железе, ибо он в страдную пору работал помощником тракториста на «колеснике», а в межсезонье – молотобойцем в кузнице.

Поэтому во время сборов на лесозаготовки не было в деревне более заметной, более важной и нужной фигуры, чем Ваня Косач с мясорубкой. Все ходили к нему на поклон, все старались залучить его в гости, даже занимали на него «живую» очередь. Казалось бы, куда проще – пустить ту мясорубку по домам. Ведь кочевали же постоянно со двора во двор какие-нибудь кросны, пимокатные колодки, кантари или, скажем, самогонные аппараты, которые встречались далеко не в каждом хозяйстве, но с которыми любой управлялся сам, без помощи хозяина. Однако мясорубка без Вани была немыслима. И дело тут вовсе не в скаредности или корысти владельца. Отнюдь нет. Ваня на просьбы откликался охотно и ни о каких платах-«гарцах» не помышлял. Но дело было в том, что крестьяне относились к мясорубке как к редкой в обиходе и сложной машине, при которой полагается быть машинисту. Спецу! Да она и действительно едва ли могла бы работать без Вани Рябухина, как я убедился после первого знакомства с нею.

Это было так. Когда уже главные Марфушины сборы в тайгу подходили к завершению – была приготовлена походная одежда, вынуты из глиняных и оловянных чашек и увязаны в котомку замороженные круги молока и в закуржавелых сенях, как бусины на снизке, висели на сковороднике стылые ржаные калачи с землистым оттенком, – мать за обедом сказала:

– Пельменей бы еще нагнуть да наморозить впрок. Надо позвать Ваню с мясорубкой. Сходи-ка, Марфуша, договорись на сегодня-завтра.

Сестра вернулась с доброй вестью, что Ваня Рябухин забежит к нам после работы в кузнице, часикам к шести. Но, правда, ненадолго. В этот вечер он обещал еще помочь сестрам Кондратьевым, которые тоже собирались на лесозаготовки.

Упустить Ваню было никак нельзя. И в нашей избе тотчас закипела работа. Мать завела тесто, старшая сестра слазила в погреб за квашеной капустой и принесла из кладовки кусок свиного мяса. А меня с сестрой Валей, школьницей, заставили чистить лук и картошку.

К вечеру все было готово. На столе, обсыпанная мукой, лежала толстая лепеха теста. От нее уже были отрезаны первые колбаски для сочней. В кастрюлях порознь стояли капуста, картошка, лук с чесноком и мясо, нарезанное дольками. В горнице гудела и потрескивала затопленная голландка. В большой конфорке утопал черный чугун, наполненный водой. Марфу-ша сидела на лавке и чистила газетой пузырь к семилинейной лампе. Мы с Валькой в нетерпении ждали, когда звякнет калитка. Едва стало смеркаться, я, надернув фуфайку, побежал закрывать окна и в воротах столкнулся с Ваней Косачом.