Страница 15 из 27
Почему дело обстоит именно так, становится понятным не сразу. Однако если принять во внимание, что ни один человек не является чистым интровертом или экстравертом, а сочетает обе возможные установки, но так, что лишь одна из них получает в нем развитие в качестве функции приспособления, то легко можно прийти к предположению, что у интроверта где-то на заднем плане, в неразвитом состоянии, дремлет экстраверсия, равно как и наоборот. Так оно и есть на самом деле. Интроверт имеет экстравертную установку, однако она долго остается для него бессознательной, так как его сознание постоянно направлено на субъект. Он, правда, видит объект, но имеет о нем ложные или затормаживающие представления и по возможности держится на дистанции от него, словно бы опасаясь его.
Поясню, что я имею в виду, с помощью простого примера. Двое юношей путешествуют по стране. Они приходят к одному прекрасному замку. Оба хотят в него заглянуть. Интроверт говорит: «Я бы хотел знать, как он выглядит изнутри». Экстраверт отвечает: «Давай войдем» – и собирается пройти через ворота. Интроверт удерживает его: «Аможет быть, туда нельзя входить». (Задний план здесь – смутные опасения полиции, наказания, злые собаки и т. д.) На что экстраверт отвечает: «Но мы же можем спросить, и, наверное, нас пропустят». (Задний план – представления о добродушных старых привратниках, радушных хозяевах замка и возможных романтических приключениях. И вот на основе экстравертированного оптимизма они действительно входят в замок. Но тут возникает трудность: замок изнутри перестроен, и в нем открыты лишь два зала с какой-то коллекцией старых рукописей. Едва увидев их, юноша-интроверт пришел в восторг, он словно преобразился и, не скрывая своих чувств, сразу погрузился в созерцание сокровищ. Он заговаривает со смотрителем, желая получить от него как можно больше сведений, и поскольку результат оказался скромным, юноша осведомляется, как увидеть хранителя, чтобы немедленно задать ему свои вопросы. Робость юноши исчезла, объекты обрели соблазнительный блеск, и мир предстал в новом обличье.
Между тем бодрость экстраверта, напротив, все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Здесь нет ни добродушных привратников, ни рыцарского гостеприимства, не видно и намека на возможность романтических приключений – это всего лишь замок, частично переоборудованный в музей, а рукописи можно рассматривать и дома. Заметьте, в то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок нагоняет на него тоску, рукописи напоминают о библиотеке, библиотека ассоциируется с университетом, университет – с зубрежкой и грозящим экзаменом. И постепенно мрачная пелена безразличия окутывает замок, который недавно казался ему столь интересным и привлекательным. Объект обретает для него негативные черты. «Как же здорово, – восклицает интроверт, – что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!» – «Мне кажется, здесь ужасно скучно», – отвечает второй, не скрывая своего дурного расположения духа. Это вызывает досаду приятеля, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последнего же раздражает недовольство первого, и он приходит к мысли, что всегда считал друга бесцеремонным эгоистом, готовым из своих личных интересов пренебречь прекрасной весенней погодой, которой там, снаружи, гораздо приятнее было бы наслаждаться.
Давайте подробно проанализируем, что же произошло. Итак, оба путешествовали в приятной компании друг друга, пока не подошли к роковому замку. Там размышляющий заранее (прометеевский) интроверт выразил свои желания осмотреть его изнутри. Действующий и после размышляющий (эпиметеевский) экстраверт открыл доступ к желаемому[32]. И теперь происходит обращение типа: интроверт, который сначала опасался туда входить, теперь уже не хочет покидать замок, тогда как экстраверт проклинает тот момент, когда они вошли сюда. Первый околдован объектом, второй обуреваем своими негативными мыслями. Как только первый увидел рукописи, его словно подменили: робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался своему интересу. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, оказался в плену у своего находящегося в дурном настроении субъекта. Таким образом, первый стал экстравертом, а второй – интровертом. Однако экстраверсия интроверта отличается от экстраверсии экстраверта, как и наоборот. Когда раньше оба путешествовали совместно и пребывали в полной гармонии, они не мешали друг другу, потому что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были позитивны друг для друга, потому что их установки взаимно дополняли одна другую. Однако это происходило потому, что установка одного всегда включала в себя другого. Мы видим это, например, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того, возможно ли это, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его спутника. Таким образом, установка одного включает в себя и другого. Так в той или иной мере дело обстоит всегда, если индивидуум пребывает в естественной для него установке, так как эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установке интроверта, хотя та всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.
Но в тот момент, когда объект у интроверта перевешивает субъекта и притягивает его, тогда его установка теряет социальный характер. Он забывает о присутствии своего друга, не включает его больше в свою установку, погружается в объект и не видит, как сильно заскучал его друг. Соответствующим образом и экстраверт, разочаровавшись в своих ожиданиях, перестает принимать во внимание другого и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные представления и капризы.
Исходя из этого смысл события можно определить следующим образом. Под влиянием объекта у интроверта проявилась неполноценная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установки заняла неполноценная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к положению, из которого исходили: ценность одного есть отрицательная ценность другого.
События, как позитивные, так и негативные, могут поднять наверх неполноценную противофункцию. Но в таком случае появляется ранимость как симптом наличествующей неполноценности. В этом случае создаются психологические основы для разлада и недоразумений, и не только для разлада между двумя людьми, но и для разлада с самим собой. Дело в том, что сущность неполноценной функции[33] характеризуется автономией; она самостоятельна, она охватывает, околдовывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем четко прослеживать грань между собой и другими.
И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали проявиться другой стороне, т. е. неполноценной функции; ибо скорее всего мы не можем надолго предоставить другому симбиотически заботиться о некоторой части нашей личности, так как момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовленными, как наглядно показывает приведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт утрачивает свое, необходимое ему, отношение к объектам, а интроверт – к своему субъекту. Но опять-таки необходимо, чтобы интроверт добился действия, которое не тормозится постоянными раздумьями и колебаниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не причиняя тем самым ущерба своим отношениям.
Думается, вполне ясно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках или направленных движениях, которые Гете однажды назвал диастолой и систолой. Своим гармоническим чередованием они должны были бы осуществлять ритм жизни; однако, похоже, для того, чтобы достичь этого ритма, необходимо высочайшее искусство жизни и надо быть либо совершенно бессознательным, чтобы естественный закон не нарушался никаким актом сознания, либо сознательным в еще гораздо более высокой степени, чтобы суметь также изъявлять волю и совершать противоположные движения. Так как наше развитие не может быть направлено вспять, к животной бессознательности, то остается лишь нелегкий путь вперед, к более высокой сознательности. Разумеется, такая сознательность, которая дала бы возможность свободно и намеренно жить великими «да» и «нет» Жизни, – это прямо-таки сверхчеловеческий идеал, но вместе с тем и цель. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно волеизъявлятъ «да» и по меньшей мере переносить «нет». Если дело обстоит так, то этим уже многое достигнуто.
32
Ср. мой разбор книги Шпиттелера в: Psychologische Ту реп, 1950, р. 227 ff. Ges. Werke, Bd. 6, Paragr. 261 ff.
33
См.: Psychologische Туреп, 1950, с. 615 f. Ges. Werke, Bd. 6, Paragr. 852 f.