Страница 12 из 20
С сегодняшней точки зрения назвать тогдашние университеты средоточием всех знаний мира, конечно, сложно. Во-первых, в Европе понятия не имели о науке и философии Азии и даже мало что знали о достижениях соседей – арабского Востока. Во-вторых, вся совокупность европейских научных знаний того времени была, если сравнивать с современностью, очень небольшой, а наука основывалась в меньшей степени на актуальных открытиях и достижениях, и в гораздо большей – на наследии прошлого. Очень ценились античные авторы. Их тексты за прошедшие столетия много раз переписывались, накапливая неточности, ошибки, анахронизмы и вольные интерпретации. В XVI веке стало модным находить наиболее старые версии античных трудов, чтобы прочитать «оригиналы», свободные от средневековых комментариев, компиляций и обработок. Греческая философия была образцом философии, римское право – эталоном в правовых дисциплинах, работы Гиппократа, Галена, Авиценны – учебниками по медицине, античные труды по астрономии и физике считались актуальными и научно верными. Любой студент должен был, прежде всего, изучить «древних» и руководствоваться их познаниями.
Современные студенты тоже сначала изучают классиков, а таже историю своей будущей профессии, которая и вправду часто уходит корнями куда-то в античность. Студенты-юристы, готовясь к сессии, недоумевают, зачем им история римского права, когда Рим давно уже пал, студенты-медики злятся, что ко всему прочему им приходится тратить время на Гиппократа, Галена и Парацельса, а уж будущие инженеры тем более не могут взять в толк, зачем их пичкают философией древних.
Подобные исторические экскурсы ограничиваются обычно первым курсом, а в XVI веке занимали почти все время учебы. Античных авторов зачитывали на лекциях, студенты зубрили их наизусть.
С другой стороны, именно в XVI веке центр тяжести стал смещаться от изучения классиков к исследованиям как таковым: собирать, записывать и анализировать собственные данные, сопоставляя их с данными коллег. Научная дискуссия между учеными из разных университетов и стран, точнее, ее зачатки, стала возможной благодаря печатному слову. Издавать собственные труды они догадались не сразу после изобретения печатного пресса, а затем тиражи были совсем небольшими. Одним из первых, кто начал публиковать их крупными тиражами, как раз и стал издатель Плантен.
В университетах XVI столетия готовят по трем основным специальностям – пастор, юрист и врач. Точные и естественные науки в это время только-только зарождаются, с большим трудом выбираясь из рамок греческой натурфилософии. Пока что они изучаются в рамках семи свободных искусств – по тогдашним понятиям это на ступень ниже, чем перечисленные три профессии. Астрология и алхимия еще считаются полноценными науками, но скоро Коперник предложит гелиоцентрическую систему мира, а к началу следующего века прогремят имена Фрэнсиса Бэкона, Галилео Галилея и Иоганна Кеплера.
Все «технические» – как мы сейчас сказали бы: «инженерные» – профессии, имеющие отношение к материальному производству, изучаются не в университетах и даже не в специальных школах, а в гильдиях и цехах, непосредственно у мастеров. Учеба совмещается с работой – никаких античных авторов, просто наблюдай и учись делать так же.
И все равно университет был чудесным миром! То хорошее классическое школьное образование, которое получил Плантен, предполагает, что его учителями были люди, хотя бы по нескольку лет в университете проучившиеся. Возможно, школьником он с волнением и трепетом слушал рассказы наставников об их студенческой жизни, о лекциях, о библиотеках, о книгах – целые горы книг, где написано все обо всем! С упоением фантазировал, забывая о том, кто он и откуда, что когда-нибудь и сам сможет оказаться в одном из этих удивительных мест в качестве студента, а потом – кто знает! – может быть, даже профессора. Он, несомненно, лучше, чем кто-либо другой, ощущал контраст между тупой и грубой реальностью простолюдинов, принужденных думать лишь о том, как прокормиться, и прекрасным возвышенным миром знаний. Школьное образование и знание латыни приоткрыли для него дверь в этот чарующий мир, куда люди его круга никогда не заглядывали. И теперь он хотел туда. Стремился всей душой.
С университетом не вышло. Но биографы Плантена в один голос утверждают, что всю оставшуюся жизнь он испытывал настоящее благоговение и огромный пиетет перед наукой, неподдельное восхищение и искреннее уважение по отношению к ученым, постоянно пытаясь снова найти эту заветную дверь в мир знаний. Однако жестокая реальность диктовала свои правила. Было бы преувеличением сказать, что его бросили во взрослую жизнь, как ребенка бросают в воду, чтобы он сам научился плавать. Кристоф был образован, так что стартовые условия у него были лучше, чем у миллионов юношей его сословия, – в воду его бросили со спасательным кругом. Но все равно: даже с кругом нужно было как-то плыть. Возникла острая необходимость получить профессию. Поставленный перед необходимостью самостоятельно зарабатывать на жизнь, он все еще не может, не хочет отпустить свою волшебную мечту – мечту о книгах. Поэтому выбирает занятие, в котором может быть к ним как можно ближе.
О том, что произошло дальше, мы знаем из того самого письма Пьера Порре, где упоминается раннее детство нашего героя, – это единственный настоящий исторический источник о первых тридцати годах его жизни. Плантен едет в Кан, в Нормандию, и поступает учеником к книготорговцу и переплетчику: «Увидев это (что отец не намерен брать его в Тулузу. – Авт.), ты поехал в Кан и поступил на службу к одному книготорговцу. Потом, через несколько лет, ты женился в этом городе, а я стал учеником аптекаря. Затем ты перевез семью в Париж, где мы постоянно общались, а в 1548 или 1549 году ты переехал в Антверпен, где и живешь теперь»“. Вот и все.
Факт отсутствия каких-либо записей о молодости Плантена, кроме письма Пьера Порре, написанного при весьма странных обстоятельствах, довольно примечателен. Почему он не оставил никаких заметок о раннем этапе своей жизни? Даже если он был чрезвычайно скромен и не написал мемуаров, записать какие-то сведения могли бы дети, внуки, друзья… Где, как не в среде типографов и ученых, люди должны были понимать важность заботливого фиксирования информации о прошлом? Сохранился ведь архив семьи Плантен – очень подробный, с множеством мелочей, там есть все и обо всех… кроме самого основателя типографии. Похоже, потомкам о своей юности он почти ничего не рассказывал. Были ли у него причины скрывать то, где он жил и что делал до приезда в Антверпен? А в результате Бальтазару I самому пришлось выдумывать семейные легенды о дедушке.
Леон Воэ обращает наше внимание на странность и неоднозначность упомянутого письма Порре к «брату» Кристофу, написанного 25 марта 1567 года. Этой весной испанская армия герцога Альбы движется к Нидерландам, чтобы разобраться с протестантами и раз и навсегда навести там католический порядок; по ряду причин, о которых еще пойдет речь, над Плантеном и его типографией нависла серьезная угроза. И тут письмо от Порре, который сообщает, что он всячески восхвалял стойкий католицизм друга перед Генрихом Ангулемским, объясняя тому причины их близкой дружбы и рассказывая об их молодости, а именно… и тут Пьер детально описывает, что именно о молодости Плантена он рассказал герцогу. Воэ замечает по этому поводу: «Как будто Порре хочет предупредить: я не рассказал ничего лишнего, только это»". Зачем Плантену такой подробный пересказ событий собственной юности? Он знает о них лучше, чем кто-либо. Иными словами, Порре излагает Плантену версию событий их молодости, которой они оба должны держаться. Герцог Ангулемский – внебрачный сын французского короля Генриха II, глава ордена госпитальеров и известный борец с ересью, в будущем один из командующих королевской армией в войне с гугенотами. Один из тех людей, перед которыми лучше иметь хорошую репутацию…
Порре, к сожалению, не говорит о слишком многих вещах. Например, почему Жан Плантен, по описанию самого же Пьера, добрый человек и исключительно любящий и заботливый отец, не забрал сына с собой в Тулузу? Что вообще случилось с Жаном дальше? Порре упоминает, что он похоронен в Лионе, но у Плантена до сих пор не было возможности посетить отцовскую могилу, хотя он горячо этого желал. Собственно, почему молодой Плантен не остался в Париже? Зачем поехал в провинциальный Кан? На большинство этих вопросов никогда не будет ответа.