Закат империи

Однако всеобщие надежды омрачались тревожными слухами. Пошёл слух, что кто-то видел, как накануне стая ворон растерзала вялого больного орла, и эта скверная примета вызывала уныние римлян. Ведь орёл всегда считался символом Рима, недаром ещё во времена империи каждый победоносный легион имел собственный знак в виде серебряного орла. Уныние только усилилось, когда зрители, поначалу радостно приветствовавшие появление Виринала, увидели, в каком странном состоянии он находится Торжественный рёв вскоре сменился гулом сострадательного изумления: Корнелий проявлял такую поразительную вялость, что даже для того, чтобы просто стоять на ногах, вынужден был постоянно на что-то опираться. И по толпе мгновенно пронёсся новый слух: «Он отравлен!»

Услышав об этом, Амалаберга побледнела так, что своим зловеще-неподвижным лицом она стала напоминать статую богини Возмездия. Она так и не смогла вчера повидаться с Корнелием, поскольку у самых дверей его дома была перехвачена своим отцом и Кассиодором, которые почти насильно усадили её в паланкин и отвезли домой. И вот теперь, глядя на своего едва державшегося на ногах возлюбленного, она и сама поневоле стала впадать в то странное состояние, которое чаще всего бывает во сне, когда человек чувствует надвигающуюся угрозу, но абсолютно бессилен её избежать.

А Корнелий, опираясь на плечо своего раба, стоял на арене у самого подножия трибуны, с которой незнакомый ему католический епископ громко читал молитву и осенял широким крестом лежавшие перед ним мечи. По другую сторону от трибуны стоял Опилион, с некоторым недоумением и даже испугом поглядывая на своего соперника. В глубине души он боялся предстоящего поединка, тем более что был наслышан о бойцовских качествах Виринала. И вот теперь мутный взор Корнелия и его готовые подогнуться колени вызывали у Опилиона откровенную растерянность: а вдруг это всего лишь военная хитрость и стоит начаться поединку, как соперник полностью преобразится?

Когда епископ, явно торопясь и проглатывая окончания слов, закончил молитву обращением к Божественному правосудию, Опилион первым поднял свой меч. Воинственно взмахнув им, он поприветствовал короля, после чего отошёл немного в сторону, сопровождаемый презрительным воем трибун. Корнелий попытался нагнуться и едва не упал. Раб Виринала, придерживая своего господина, едва не насильно вложил рукоятку меча в его вялую влажную ладонь. Согласно условиям поединка, на сражающихся не было никаких доспехов, кроме боевых шлемов и небольших круглых щитов. На Виринале был надет старинный римский шлем с пышным алым плюмажем, а Опилион, словно надеясь на симпатию короля готов, выбрал конусообразный шлем готского воина.

Раздались громогласные звуки труб, после чего герольды покинули арену, оставив соперников друг против друга. Корнелий, лишившись поддержки своего раба, с трудом разлепил веки и посмотрел на королевскую ложу Ему ещё удалось различить, как Теодорих взмахнул рукой, подавая сигнал к началу поединка.

Стиснув зубы, он подобрался, напряг изменяющие силы и неверными шагами устремился на Опилиона, который вдруг испуганно попятился назад. Корнелий взмахнул мечом — и первый же его удар достиг своей цели, вызвав восторженные рукоплескания трибун. Опилион неудачно подставил щит, и меч Корнелия, с лязгом скользнув по нему, несильно задел правое плечо противника, из которого мгновенно брызнула кровь. Однако это усилие так дорого далось Вириналу, что он едва не пропустил ответный удар. Его спасла только внезапно пробудившаяся реакция, и он сумел щитом отбить меч соперника в сторону.

Противники, настороженно поглядывая друг на друга, сделали небольшой круг по арене. Снова быстрая стычка, и вновь лязг мечей и дружный рёв толпы при виде того, как на обнажённом бедре Опилиона быстро расплывается кровью огромный порез, нанесённый неловко отбитым мечом Виринала. Корнелий, прижимая к груди щит и выставив вперёд меч, видел перед собой лишь неопределённо-расплывчатый силуэт своего противника и где-то на окраине сознания понимал: стоит тому отважиться и нанести прицельный удар — и он не сможет его отразить. Как же тяжело было бороться не с этим явно трусливым соперником, а с проклятой непонятно откуда взявшейся слабостью! Эх, возвратить бы его прежние силы — и через пять минут он бы уже поставил ногу на грудь Опилиона!

А тот явно не торопился нападать, словно выжидая роковой ошибки Корнелия. «Мерзавец! — злобно подумал Виринал, снова пытаясь пробудиться от своей таинственной апатии. — Ну, получай!» Но на этот раз Опилион был наготове и ловко парировал удар собственным мечом. И снова наступила напряжённая пауза.

При любой другой схватке зрители были бы недовольны таким замедленным темпом и давно принялись бы свистеть. Но сейчас все чувствовали, что с этим невысоким юным бойцом в шлеме с пышным плюмажем происходит что-то странное, что он готов вот-вот упасть без чувств на песок арены и тем не менее, шатаясь и скрежеща зубами, постоянно нападает на своего намного более рослого соперника. И потому все, затаив дыхание, следили за малейшим движением Виринала, моля Бога, чтобы тот не упал. Иногда вдруг воцарялась такая тишина, что слышен был даже шорох песка под сандалиями участников поединка.

Корнелий выбирал подходящий момент, поскольку уже был полностью вымотан своей проклятой изнурительной слабостью. Ещё немного, и он просто опустится на арену и закроет глаза от полного истощения сил!

— А-а! — с резким выдохом вдруг выкрикнул он и бросился на Опилиона, занося меч для решающего удара. И снова тот испуганно попятился назад, попытался увернуться, едва успел отбить удар меча и, столкнувшись щитом к щиту с набегавшим Вириналом, неожиданно для всех упал на песок. И в тот же момент все зрители вскочили на ноги с единым воплем:

— Прикончи его, Корнелий, прикончи его!

Этот рёв всё нарастал и нарастал, потому что дальше на арене стало происходить что-то чудовищно необъяснимое и несправедливое. Виринал был так обессилен столкновением с соперником, что и сам едва удержался на ногах. Чтобы не упасть, он даже вынужден был опереться на меч. Шум трибун отдавался в ушах ужасающим гулом, от которого звенело в голове, зрение полностью заволокло сплошным красным фоном, на котором издевательски плясали какие-то чёрные блики, сознание померкло. Выронив щит, понурив голову и опираясь обеими руками на меч, он стоял на раздвинутых ногах и шатался из стороны в сторону, словно готовясь вот-вот упасть. Зрителей уже нельзя было удержать: они видели, как поверженный Опилион, так и не дождавшись повторного нападения, поднимается с земли, и отчаянно вопили, ревели и топали ногами, словно стараясь заставить Виринала очнуться.

На какой-то миг он действительно поднял голову и тут вдруг услышал резкий свист, а затем и сильный удар в левую сторону шеи. И всё — боли не было, но земля мгновенно завертелась перед глазами и наступила мёртвая тишина. «Что это? — ещё успел подумать Виринал. — Почему у меня на щеке тёплый песок? А кто это странно знакомый лежит неподалёку?» И тут он понял, кто там лежит, и открыл рот, пытаясь закричать от ужаса. Но изо рта полилась густая кровь, а широко раскрытые глаза застыли и стали быстро тускнеть.

Весь стадион словно сошёл с ума, увидев, как Опилион, подкравшись к своему беспомощному сопернику, одним ударом отсёк ему голову, которая тут же покатилась по песку, заливая его фонтаном алой крови. А обезглавленное тело, всё так же опираясь руками на меч, ещё несколько секунд продолжало стоять, а затем тяжело рухнуло навзничь.

— Мерзавец, ублюдок, скотина! — кричали растерянному победителю, который поспешил убраться с арены. — Убийцы, отравители, лжесвидетели! — раздавалось в адрес королевской ложи.

Готская знать озлобленно переглядывалась, а сам Теодорих, растерянно потирая лоб, искал глазами Кассиодора.

Амалаберга рухнула на землю без сознания, как подкошенная.

В цирке точно буря грянула, и казалось, что сейчас начнётся мятеж. Римский плебс, грозно размахивая руками и палками, напирал на готскую стражу, отбивавшуюся копьями и мечами, что ещё больше его озлобляло. Обезглавленный труп Виринала лежал на арене, словно взыскуя о мщении. Слыша неистовый шум в амфитеатре, огромная толпа, собравшаяся на площади перед ним, тоже набросилась на готов, пытаясь прорваться внутрь и разузнать, в чём дело. Только Кассиодор оставался хладнокровен. Неторопливо достав белый платок, он словно бы нехотя взмахнул им — и вновь взревели трубы. Взревели и продолжали реветь до тех пор, пока собравшиеся не начали останавливаться и успокаиваться. Их ждало ещё какое-то зрелище? В чём дело?