Страница 1 из 3
Андрей Минеев
Моя подружка Катя Кауфман
С тех пор прошло много лет. От той прежней жизни остались только воспоминания. Так получилось, что у меня не сохранилось ни одной Катиной фотографии. Чем больше седеют мои волосы, тем чаще я думаю о ней, о нас, о том времени.
Перед моими глазами предстает грандиозная фреска, на которой изображены сотни людей. Словно фантазии больного Гойя, нарисованные им на стенах в Доме глухого. У него старики и собаки, и у нее старики и собаки. У него смеющиеся женщины и читающие мужчины, и у нее смеющиеся женщины и пишущие мужчины. У него городской праздник, грустная любовница, слепые беззубые едят суп, шабаш ведьм, драка братьев, пожирающие детей боги и отрезающие головы пьяным царям еврейские вдовы. И у нее раб на цепи и оскорбленный клоун, живые безумцы и самоубийцы в твердом уме, вольные цыгане и обитатели тюрем, преступники всех мастей, развратники и гермафродиты, трупы настоящие и трупы будущие.
В моем заваленном книгами кабинете душно. Измученный бессонницей, я откидываю одеяло и сажусь на диване. Беру со стула халат и надеваю тапки. Мимо спальни, где спит жена, прохожу на кухню. Присев возле окна, я жду, когда в чайнике вскипит вода.
За окном начинается рассвет…
На рассвете они приехали на городскую окраину. Это было одно из тех тоскливых выродившихся русских поселений, где у каждого становилось тяжело на душе. Даже наступавшая весна в этом месте не вызывала радости.
Здесь давно никто не работал в поле. В запущенных садах в ветвях деревьев висели вороньи гнезда. Стояли покосившиеся жалкие избы. Все вокруг пребывало в полном упадке и дышало беспросветным унынием.
Вид высокой старухи в черном сарафане, тюкающей топором щепки возле сарая, только усиливал тягостное впечатление.
Всю дорогу Сергей Львович Бельский со скучающим видом смотрел в окно. Опустив стекло и закурив, он задумчиво сказал, обращаясь к сидевшей рядом следователю Соловьевой:
– Картина совершенно элегическая. Не так ли, Елена Константиновна? Сто или двести лет назад все одно и то же. Осенний пейзаж, хмурое небо, поля, голый лес. Холодно, сыро. Вороний крик. Размышления о смерти на фоне угасания природы. Чеховский рассказ просто. По полю скачет полицейская карета. Расследовать какой-нибудь очередной живодерский случай из жизни обывателей.
Она лишь улыбнулась. Мимо окутанные густым чеховским туманом проносились голые леса и поля.
Сидевший за рулем сержант милиции рассказывал задумчиво листавшей свой блокнот Кате:
– Всех, кто жив остался, перед Дворцом построили, и он стал их золотыми часами награждать. На всех не хватило, и он свои с руки снял и отдал.
– А у него самого откуда золотые часы? Или себя он в первую очередь наградил? – усмехнулась Катя. – Кстати, Сергей Львович. Может, я это вам рассказывала. Был однажды такой случай. Там есть площадь Дружбы народов, на которой до войны рынок рабов был. Представьте себе ад кромешный. Кровь, крики умирающих, взрывы… Среди этого всего вдруг появляется такой красавчик в прокурорской парадной форме, весь с иголочки, брючки отглажены, туфельки начищены, с папкой в руках. Там голову поднять нельзя. А он между трупов ходит и протокол пишет: «В ходе осмотра места происшествия установлено…»
– Сумасшедший? – равнодушно спросил Бельский.
– Да. Пока бой шел, он под пулями спокойно ходил, смотрел, записывал. Сколько там народа убило, а на нем даже ни одной царапины. Его потом в дурдом отправили, конечно. А я вот тогда в Бога поверила. Что в той ситуации он никак не должен был выжить там. Его Бог спас!
– Есть старая истина, что на войне атеистов нет.
Возле деревянного забора, с раннего утра дожидаясь их, собралось несколько старух. Сгорбившись, опираясь на палки, они о чем-то спорили. Через весь двор тянулись веревки, на которых были развешаны твердые листы одеревеневшего белья. Ночью были заморозки.
– Вы трогали ее?
– Что?
– Переворачивали? – кашлянув, громче спросила следователь Соловьева.
Бросив топор, высокая старуха махнула длинной, как плеть, рукой:
– Нет. Как нашла ее, так и лежит.
– Как это вы не посмотрели даже? А если бы она живая была?
– Как бы она живая могла быть? Всю ночь на холодной земле сама пролежи-ка! – со злобной рассудительностью возразила старуха.
– Вы ее знаете?
– Круглова Мария Петровна. Соседка моя. Вон дом ее… – задрав подбородок, злая старуха заносчиво выставила нижнюю губу.
– Она вчера на рынок ездила за продуктами… – поправляя на голове белый платок, пролепетала из-за ее спины маленькая угодливая старушка.
– А ты сколько раз там была? – спросил сержант.
Щелкнул фотоаппарат, блеснула вспышка. Опытная Катя внимательно следила за действиями молодого следователя, ей было совсем не до разговоров.
– Два раза. Мне хватило.
– Из нашей сборной все вернулись либо контуженные, либо кастрированные после плена.
– А ты какой? – с раздражением спросила Катя.
– Так я контуженный всегда был! – засмеялся он.
Вынув бланк из папки, Соловьева начала заполнять протокол. Надев перчатки, Бельский присел рядом с телом пожилой женщины, лежавшей в кустах около забора.
– При осмотре трупа установлено… – он замолчал, окинул взглядом и тело, и пространство вокруг. – Труп лежит на правом боку лицом к забору, ноги согнуты и подтянуты к животу. Левая рука закрывает лицо, правая рука вытянута назад и сжата в кулак с пучком вырванной травы и земли. Труп одет в серую шерстяную кофту, синее платье в белый горох, желтые носки и черные туфли. На левой ноге обувь отсутствует…
Когда примерзшее к земле тело осторожно начали отдирать, раздался треск. Перевернув тяжелое окоченевшее тело, Бельский молчал. Записывавшая под его диктовку Соловьева долго ждала, когда он начнет, наконец подняла голову. Посмотрела на изуродованный труп и отвернулась.
– Кожа на шее и лице смята и разорвана с повреждением мышц. Кожа на руках и ногах также содрана… – он внимательно посмотрел в ее лицо. – Некоторые из ран имеют круглое входное отверстие и проникают через кожу в виде короткого суживающегося канала, которые очевидно могли быть нанесены коническими клыками…
Прищурившись, Катя посмотрела в поле, видневшееся за ветхими сараями. На темневший вдали лес.
– У вас собаки бродячие есть здесь? – повернувшись к старухам, спросила она.
– Есть какие-то. Каштанка с ними все бегает.
– Что за Каштанка?
За забором лаяли собаки.
– Девчонка тут у нас. Мы ее Каштанкой прозвали. А вообще по-настоящему ее Лизкой зовут. По нашей улице крайний дом.
Клацнув во рту вставной челюстью, старуха повернулась показать и увидела идущего по улице угрюмого мужчину.
– А вот отец ее. Только проснулся, наверно. За бутылкой идет.
Сидевший в машине с раскрытой дверью сержант поставил чашку и термос. Бывший человек приближался, мрачно озираясь с похмелья. Когда он поравнялся, намереваясь незаметно пройти мимо, старухи хором ахнули:
– У него сетка ее!
Услышав это, сержант, подозрительно наблюдавший за ним, поднялся и махнул ему рукой:
– Эй, орел! Ты подожди, не спеши так.
– А что такое? – остановившись, спросил мужик с вызовом, но заранее по привычке виноватый.
– Это что у тебя?
– Сумка чья-то… – посмотрев на нее и пожав плечами, он с готовностью протянул ее.
– Где взял?
– Нашел. Возле калитки у меня валялась.
– Куда движешься сейчас? – подойдя с другой стороны, Катя взяла его за локоть и слегка потянула к себе. – Такой нарядный.
– Чего?
– Идешь куда? – вкрадчиво повторил сержант, беря его за другую руку.
– В магазин.
– В магазин это хорошо… – он стал ощупывать его. – Руки держи, чтобы я их видел.
Бросив сумку, бывший человек развел руки в стороны.
– Подними.
– Я ее нашел, командир. Вышел в магазин, она у меня прям возле калитки…