Страница 80 из 101
— Не сюда нам. Поедем в Сталиногорск.
— Вот видите, — обрадованно сказал Алексей девушке, — я же говорил…
Поздним вечером приехали в Сталиногорск. Они шли темными улицами, закрываясь от ветра, кидавшего в лицо пригоршни мокрого, холодного снега. Усталые, голодные, они рады были хоть какому-нибудь пристанищу, но сержант упорно и молча шагал вперед. Правда, несколько раз останавливался для того, чтобы спросить у прохожих, как пройти к областному управлению НКВД.
— Зачем нам нужно это управление, черт его возьми! — злился Алексей.
Сержант молчал.
Они вышли за город и только тогда увидели в темноте большие кубические здания. Угрюмо и одиноко возвышались эти строения на пустыре. Рядом в зарослях двухметрового бурьяна, как в лесу, сердито свистел ветер, насквозь пронизывая Алексея и Люсю.
Когда подошли к зданиям, солдат скрылся за дверью, а Сушко и девушка остались ждать его на улице. Они укрылись от ветра и дождя за стеной. И хотя тут казалось значительно теплее, чем на ветру, оба зябли. Люся прижалась было к Алексею, и ему мгновенно передалась ее дрожь.
— Когда все это кончится? — вздохнула она. — Хоть бы уж куда-нибудь приткнули. Неужели это на всю ночь!
— Теперь уж недолго, — ответил Алексей, уверенный в том, что их мытарствам наступит конец в этом угрюмом здании, куда все-таки очень не хотелось идти.
Вышел сержант.
— Надо ехать на станцию Угольную.
Алексей не вытерпел:
— До каких пор вы будете таскать нас по всяким управлениям? Неужели нельзя где-нибудь подождать до утра и обсушиться!
— Меня посылают — я иду.
— Можно же зайти в любой дом, отдохнуть, обсушиться…
— Приказ есть приказ. Думаете, я не устал?
— Приказ!.. — ворчал Алексей. — Как будто от нашего прибытия зависит исход исторического сражения.
Они снова вышли на дождь и по скользким, грязным булыжникам шоссе зашагали обратно в город. Теперь ветер дул в спину, но от усталости оба, безразличные, молчаливые, едва брели за сержантом.
На станции, ожидая поезд, с трудом протиснулись к печке, отогрелись и незаметно задремали. Но когда глухой ночью их разбудил сержант, чтобы садиться в вагон, они снова озябли.
И только рано утром наконец подошли к огромному лагерю на окраине города. Обширная территория его была обнесена высоченным деревянным забором, по углам на вышках стояли часовые, кутавшиеся от ветра в широкие шубы, прижимая винтовки сложенными на груди руками.
Дверь проходной открыл пожилой старшина в голубой фуражке и, ничего не спрашивая, пропустил внутрь. Не задерживаясь, прошли проходную и оказались перед другим забором, к которому лепилось деревянное приземистое здание с решетками на окнах.
В неуютной, провонявшей табачным дымом комнате находилось несколько человек в голубых фуражках и о чем-то громко спорили. Увидев вошедших, они замолчали на полуслове. Человек, стоявший спиной к окну, отчего лицо его нельзя было видеть, властно приказал:
— Проходи сюда!
Сержант прошел вперед и подал пакет. Человек вскрыл его, посмотрел на Алексея и Люсю, испуганно жавшуюся к нему, и кивнул другому — старшине с острым носом и близко поставленными глазами. Тот, уже зная, что от него требуется, подошел к Алексею, ощупал одежду и спросил:
— Оружие есть?
— Нет.
Тогда старшина подтолкнул Алексея и указал рукой на дверь справа. Алексей, прежде чем пройти в нее, протянул девушке руку:
— Прощайте, Люся.
Она крепко пожала его широкую ладонь.
Часть вторая
В тот же день, потолкавшись среди пестрого лагерного люда, Сушко узнал, что все оказавшиеся здесь подлежат спецпроверке. В такие лагеря собирают всех, кто был в немецком тылу и перешел фронт не в составе части или не имеет документов. Относительно времени пребывания в них говорили по-разному: одни уверяли, что все это займет несколько дней или недель (на фронте не ждут!), другие доказывали, что это тянется месяцами, третьи утверждали, что будешь сидеть до тех пор, пока освободят ту местность, где был в оккупации. Сушко стало также известно, что этот лагерь сортировочный, а проверку проходят в других, специальных лагерях.
Заключение сломило Алексея: он пал духом, замкнулся в себе, часами лежал на нарах или сидел в укромном месте, снедаемый горестными думами. Он уже не думал о задании, не пытался даже поговорить об этом с каким-нибудь начальством, потому что в таком сборище людей добиться чего-либо было невозможно. До последнего момента его не покидало убеждение в том, что все случившееся с ним — обычное недоразумение. Он обвинял в дурацкой сверхбдительности всех: начальника госпиталя, майора, служившего на пересыльном пункте, наконец, сержанта-конвоира. И только теперь, послушав немало историй, подобных своей собственной, понял, что дело обстоит куда сложнее. Все больше напрашивался вывод, что поводом для заключения в лагерь служил сам факт пребывания в плену или на оккупированной территории.
«В чем все-таки дело? — размышлял Алексей. — Неужели среди нашего народа так много предателей, что нужно проверять каждого человека? Да и как практически можно установить истину?»
Он вспомнил сорок первый год, бойцов и командиров, выходивших из многочисленных окружений и попадавших в их отряды. Среди них бывали случайные люди, пришедшие только потому, что больше идти было некуда. И все же к ним относились с большим доверием. Их проверяли просто: давали оружие и брали в бой. Долгие часы проводил Алексей в таких невеселых размышлениях. Подавленный, униженный, он тяжело переживал случившееся с ним и даже не пытался ни с кем сблизиться.
А жизнь в лагере — странная, непонятная, невообразимая — шла своим чередом. Люди о чем-то часами спорили, тайком поигрывали в карты, что-то покупали, продавали из-под полы. Словом, вели себя совсем не так, как должны были, по мнению Алексея, вести себя в подобных случаях. «Почему они так спокойно все это переносят? Почему не протестуют? Неужели это их не оскорбляет? А может, они все виноваты?»
Временами, пробуждаясь от душевного оцепенения, он присматривался к людям. Из пестрой мозаики лиц ему скоро запомнилось одно: сухощавое, мускулистое, с большим крючковатым носом и коротенькой трубкой во рту. Нос, чуть свернутый набок, казалось, постоянно заглядывал в трубку, пытаясь увидеть, не осталось ли там хоть немного табаку. Но она почти всегда пустовала и сердито сипела. Ее владелец ходил в кирзовых сапогах и стареньком тулупчике нараспашку, под которым была видна гимнастерка с тремя дырочками на красных петлицах. Невысокий, плотный, с широченной грудью и большими волосатыми руками, он был очень силен и, видимо, принадлежал к кадровым военным.
Алексей часто видел, как он подолгу сидел возле курящей компании, дожидаясь, когда кто-нибудь намеревался бросить окурок. В такой момент длинноносый молча толкал курившего и протягивал руку. Отказывали редко. Обычно куривший сначала недоуменно смотрел на пальцы, сложенные характерным жестом курильщика, а потом молча совал окурок. Длинноносый вдавливал его большим пальцем в трубку прямо с бумагой и затягивался. И снова сидел молча или переходил к другой группе.
Однажды он подсел к Алексею, примостившись на солнышке у стены барака. Зная его повадки, Алексей подал кисет. Он не спеша набил трубку и глубоко вдохнул дым.
— Табачок что надо. Давно сидишь?
— Недавно.
Длинноносый снова затянулся и тоненькой струйкой долго выпускал дым.
— Оно и видно: табачок еще сохранился. А я скоро месяц. Совсем прожился.
— Что так? Говорят, тут не засиживаются.
— Черт его знает! Сунули и забыли. Как тебе это нравится? — спросил он.
Алексей не ответил.
— То-то и оно… — огорченно протянул длинноносый и замолчал. Его трубка теперь не сипела, а чуть потрескивала и весело курилась голубым дымком.
— Спасибо за табачок, — поднялся он.