Страница 27 из 101
— Сегодня, когда я ел свой обед, то думал о женщинах и детях Ленинграда. Они умирают от голода, но отдают эти скудные продукты нам, чтобы мы смогли победить врага. Они верят в нас! И я ел свою порцию с чистой совестью. А что прикажете делать мне теперь? Как сможете сесть за стол вы все, когда кто-то из вас подло использует чужое горе в своих корыстных интересах?!
Зал взорвался негодующими, возмущенными криками, но Терехин поднял руку:
— Прекратить гвалт! Я не знаю, кто грабил квартиры, хозяева которых либо умерли, либо сражаются сейчас на передовой. Знаю, что грабителей было двое и что сидят они сейчас среди вас. В этот зал они вошли минут за пятнадцать до моего возвращения…
И тут же среди общего шума из задних рядов раздался пронзительно-испуганный вопль:
— Не карайте, братцы, нечаянно я!
Взметнулись над людьми сжатые кулаки, послышались чьи-то выкрики «Не трожь!», и в проход между рядами вывалились два бойца. Затравленно озираясь, прикрывая головы руками, они почти бегом направились к сцене, провожаемые матом, тычками и пинками.
— Кто такие? — спросил комбат.
— Красноармеец Капустин.
— Рядовой Сомов.
Мародеры понурили стриженые головы.
— Какая рота?
— Лейтенанта Абрамова.
— Что вы в пол уткнулись? Вы на товарищей своих глядите! Пусть они вашу судьбу решают.
Капустин с Сомовым упали на колени перед сидящими в зале. У одного сочилась кровь из разбитого носа, у другого заплывал синевой левый глаз.
— Братцы… Миленькие… Что хотите делайте с нами, только простите, не требуйте трибунала!
— Это ж «вышка» нам верная, а я молодой совсем… Увидите, другим стану…
Среди поднявшихся в рядах криках с трудом можно было разобрать отдельные фразы:
— Знали, на что шли!
— Мразь ты ползучая, клялся уже, когда присягу принимал!
— Вы кого обездоливать пошли, дешевки? У кого последний кусок из рук рвете?
— Если эти подонки в роту вернутся, обоих в сортире утопим!
Не поднимаясь с колен, парни повернулись к комбату, стали слезно упрашивать наказать своей властью и не передавать их в трибунал. Клялись никогда не повторять подобное и кровью своей искупить вину. Но Терехин даже не посмотрел на них.
— Лейтенант Абрамов! Что вы, как ротный командир, скажете?
— Виноват, товарищ майор, не досмотрел. Готов понести самое строгое наказание. Что же касается этих двух мерзавцев, то моей роте они не нужны. Расстрелять! К стенке вас надо!
Капустин резко дернулся в его сторону:
— Права не имеешь такого, лейтенант! Нас трибунал судить должен!
— К сожалению, так, — повернулся к нему комбат. — Хоть я и согласен с ротным командиром. Лейтенант Абрамов, уведите их!
Бурное обсуждение случившегося не прекратилось за дверями клуба. Нашлись и такие, кто в поступке мародеров не видел ничего предосудительного.
— А что? Все равно «ржавье» это никому здесь не нужно и без пользы валяется. Ну, взяли ребята немного «красного товара». Не они, так другие его «приголубят». Золотишко — оно само к рукам липнет.
Но большинство бойцов искренне возмущалось подлостью Капустина и Сомова. В колобовском взводе больше других клеймил позором «гнид ползучих» бывший вор-карманник Шустряков.
— Стервы они, позорники! — кричал Юра на всю казарму. — Правильно комбат им «вышку» определил.
— Ты чего раздухарился, Шустряк? Можно подумать, сам раньше не воровал, — ухмыльнулся Красовский.
— Ну и что, что раньше, — обиделся Шустряков. — Я вот товарищу старшине еще в Уссурийске слово дал завязать с прошлым. И железно завязал. Разве не так? — Он ожидающе посмотрел на Колобова и, когда тот кивнул в подтверждение, тайком подмигнул ему и не спеша направился из казармы.
Николай, заинтересованный таинственным приглашением Шустрякова, вышел следом за ним. Юра ожидал на крыльце.
— Что еще у тебя? — спросил Колобов не без тревоги.
— А то, что в нашем взводе тоже может оказаться мародер, — огорошил его Юра.
— Как это, может оказаться?
— Очень просто. Вы заняты были чем-то с лейтенантом Пугачевым и не заметили, что Петушков на беседе в клубе не присутствовал. А он — «шестерка» у Красовского, куда-то сразу же из столовой смылся. Сейчас на нарах лежит как ни в чем не бывало.
— Так что же ты молчал?
— Ждал, что его отделенный командир Красовский сам вам доложит о самовольщике. А он не доложил. Выходит, сам посылал своего Петушка в город зернышки клевать.
Переменившись в лице, Николай долго молчал, супил брови. Наконец произнес:
— Все может быть. Вот что, я сейчас в сушилку пойду, она пустая, а ты иди в казарму и позови ко мне Красовского.
Появившись в большой пустой комнате, где прохаживался встревоженный командир взвода, Олег небрежно козырнул:
— Слушаю вас, товарищ старшина. Вызывали?
— Где был Петушков во время беседы?
Красовский вздрогнул и чуть побледнел, но справился с собой.
— Откуда мне знать? Он не докладывался.
— Почему? Вы же его непосредственный командир.
— Потому что слабину во мне почувствовал, как и все остальные, — тяжело вздохнув, Олег стыдливо опустил голову. — После переправы через Ладогу… Сам я подорвал свой авторитет. Так что снимайте меня с отделения.
— Быстро же вы в своей слабине расписались, — усмехнулся Колобов. — Я думал, у вас действительно самолюбие есть. А его, выходит, только на хромовые сапоги и офицерскую шинель хватило.
— При чем тут шинель?
— При том. Когда в тылу в учебные атаки бегал, — Николай незаметно для себя перешел на «ты», — гоголем перед бойцами ходил: глядите, мол, какой я геройский командир. А как до настоящего дела дошло… Если хочешь знать, я тебя за твой испуг на корабле не осуждаю. В первый раз всех страх прошибает. И не только в первый. Только не все выказывают его. А ты выказал. Но и это еще полбеды. Полная беда в том, что ты уже здесь, в Ленинграде, скис, перестал быть командиром. Вот это уже серьезно. Значит, твой страх на корабле был не случайным.
— Да я после того, что пережил, первым на пулемет кинусь… Не трус я!
— Это все слова, Олег. Ты на деле докажи свою храбрость и волю. Давай-ка присядем, поговорим по душам. Ты сам-то в себя веришь?..
Разговаривали они долго и вроде бы пришли к одному выводу. Затем повеселевший Красовский привел в сушилку все свое отделение. Колобов плотно прикрыл дверь. Он не хотел, чтобы о предстоящем разбирательстве узнал кто-либо из посторонних.
— Петушков, вы где были во время встречи с представителем политотдела армии?
— В казарме находился, товарищ старшина, — торопливо выпалил Сеня заранее подготовленное оправдание. — У меня от ленинградской баланды прямо в столовой живот схватило. Часа полтора на нарах катался.
— Дневальный вас видел?
У Петушкова воровато метнулись в сторону двери глаза.
— Не знаю. Вроде нет. Он отходил куда-то.
— Не юли, паскуда! — вмешался смекнувший, в чем дело, Фитюлин. — В город бегал, по глазам вижу. А ну, выворачивай карманы!
Сеня с готовностью извлек из карманов свое немудреное имущество: носовой платок, расческу, карандаш с металлическим наконечником, несколько помятых ассигнаций.
— Вот все. Чего зря обижаете?
У Николая отлегло от сердца. Однако Фитюлин, торопливо бросив: «Подождите, я сейчас», выбежал из комнаты, а через минуту вернулся с шинелью Петушкова.
— Я ж говорил, что по глазам вижу, — зло сказал Славка и вытащил из глубокого кармана узелок, в котором оказались два золотых браслета, серьги, обручальное кольцо, цепочка с медальоном и часы с дарственной надписью на крышке.
Петушков побледнел и съежился.
— По привычке сработал, товарищ комвзвода, — забормотал он трясущимися губами. — Мне ж оно ни к чему, золотишко-то. Для забавы взял, чтоб подарить кому…
— Я тебя, гаденыш, сейчас позабавлю, — прорычал Славка, бросая на пол петушковскую шинель.
За ним на Сеню набросились все остальные, в том числе и Красовский.