Страница 24 из 101
Дорога сначала тянулась вдоль берега, рядом с артиллерийскими дотами и землянками подразделений укрепрайона, затем круто свернула в большой хвойный лес. Впереди медленно, будто на похоронах, катили два грузовика с имуществом. В кабине головной машины сидел офицер, встретивший штрафников в порту. Не только бойцы, даже командиры, не знали конечного пункта маршрута.
Часа через два объявили привал, и тут снова сцепились между собой Красовский с Фитюлиным.
— Тут вот, — заявил Славка, — все своим геройством и выдержкой хвастают, а я, от души скажу, струхнул маленько. А чего скрывать? Темно как в погребе, корыто наше скрипит по всем швам, вот-вот развалится. А тут еще снаряды вокруг ухают. Случись что — не выскочишь. И знаете, кто мне страх помог одолеть? Наш отделенный! Когда старшина фонарик зажег, глянул я на него, а он скрючился в углу, весь синий от страха, губами трясет и вроде как молится…
— Да что же ты врешь, паскуда? — взвился Олег. — Язык тебе, балаболу, укоротить надо!
— Ты, командир, на меня не шуми, — презрительно прищурился Славка. — Я не вру, и ты это отлично знаешь. И говорю я об этом к тому, что ты из-за своей трусости можешь нас всех угробить в трудный момент. Тебе командовать надо будет, а ты от страха в яму какую-нибудь спрячешься. Уж лучше сейчас покайся и откажись от отделения.
Слова Фитюлина, сказанные со спокойной уверенностью в своей правоте, озадачили всех. Бойцы молчали, стараясь не глядеть на Красовского. Подавленно притих и он сам, даже оправдаться не пытался.
— А вы, Фитюлин, уверены, что поведете себя в бою как надо? — нарушил Колобов затянувшуюся паузу. — Сами-то вы хоть раз в атаку на вражеские пулеметы поднимались? Нет? Так по какому же праву беретесь судить других?
— Не знаю, что там будет, а за чужие спины прятаться не буду! — вскинулся Славка.
— Ну, это мы в бою поглядим, ждать недолго осталось. А пока что вашим словам цена — копейка. И впредь разговоры на эту тему я запрещаю. Понятно?
Николай считал, что поступил правильно, потушив не успевшую разгореться ссору. Однако в глубине души во многом был согласен с Фитюлиным. Он и сам запомнил растерянное, с расширенными от страха глазами лицо Красовского. И потому терзался сомнениями: может быть, действительно, пока не поздно, поставить на отделение кого-то другого?
Колобов отошел в сторону и сел на редкую, уже начавшую желтеть, траву, пытаясь спокойно разобраться в своих сомнениях. Предлагая в свое время Олега на должность командира отделения, он руководствовался двумя соображениями: во-первых, хотел помочь ему тверже встать на ноги, быстрее найти себя в новой обстановке. А во-вторых, действительно ценил Красовского за недюжинные организаторские способности.
До сегодняшнего дня Николаю не приходилось жалеть о своем выборе. Красовский легко подчинил себе «отпетых», пользовался у них авторитетом. Честолюбивый, всегда подтянутый, собранный, он оказался образцовым командиром отделения.
А как быть теперь? Авторитет Красовского подорван. Уж что-что, а трусости ему «отпетые» не простят. Но разве один только Олег струсил там, в кубрике? И ничего стыдного тут нет: люди совершенно необстрелянные, а тут уже почти фронт. Да и обстановка необычная: запертый кубрик, кромешная темнота, вода плещется, снаряды рвутся… Не потому ли и молчали все, когда Фитюлин разглагольствовал?
— Извините, товарищ старшина, — прервал его размышления Пищурин. — Я специально не вмешивался в спор, не хотел подливать масло в огонь, но Фитюлин не лжет. Я также видел, как Красовский перетрусил на корабле. А ведь он — командир отделения, люди в него верить должны. Что будем делать? — В голосе Виктора слышались волнение и беспокойство.
— У тебя есть конкретные предложения? — спросил Колобов.
— Пока нет. Тут с маху не хотелось бы решать. Снять Красовского с отделения — это окончательно его сломить. А с другой стороны…
— Вот и я думаю, что не стоит спешить с выводами. Время пока терпит. Присмотримся, разберемся, а потом уже и решение примем.
— Становись! — донеслась команда с головы колонны.
— Двадцать четвертая рота повзводно, в колонну по три…
— Двадцать шестая рота…
Колонна двинулась вперед. Далеко на горизонте, пока еще смутно, но уже угадывались знакомые по открыткам очертания шпилей и куполов Ленинграда.
Поначалу Колобов не понял, что они уже вошли в город. По сторонам от дороги простиралось что-то вроде огромной свалки: горы бревен, досок, груды кирпича и металлического лома. Лишь зацепившись несколько раз сапогом за разбросанные по дороге жестянки с номерами домов и названиями улиц, он догадался, что идут они мимо разрушенных до основания жилых кварталов. И застроенные когда-то деревянными домами городские окраины разрушались не гитлеровцами, а самими ленинградцами.
То здесь, то там виднелись группы людей с ломами, пилами, топорами и лопатами. Они разбирали стены и крыши строений, аккуратно раскладывали все по штабелям. Даже дверные ручки, петли и оконные шпингалеты складывались в кучки. Минувший блокадный год научил ленинградцев ценить каждый килограмм металла, каждую охапку дров. Город спокойно и деловито готовился ко второй холодной и голодной блокадной зиме: заготавливал топливо для квартир и металлический лом для оборонных предприятий. Уменьшаясь в объеме, Ленинград как бы сжимался, спрессовывался в плотный монолит.
Приближался центр города, а Колобова все еще не оставляло ощущение нереальности. Улицы были малолюдны. Машины и трамваи почти не встречались. Тут и там чернели разрушенные здания. В окнах угловых домов видны заложенные кирпичом пулеметные амбразуры. На окраинных улицах — противотанковые рвы, доты, проволочное заграждение. На углу Невского и Садовой из окон красивого старинного здания вырываются дымные языки пламени. Тут же снуют спасательные команды, откапывая заваленных жильцов.
Лица ленинградцев суровы и жестки. Сжатые губы, заострившиеся серые скулы, темные впадины глазниц, замедленные короткие движения, редкие приглушенные слова, чаще — молчание. Мужчин на улицах крайне мало: они либо на передовой, либо на заводах.
Когда вышли на Петроградскую сторону, к Николаю подошел Пугачев и негромко предупредил, чтобы он не вздумал отпустить кого-нибудь под свою ответственность в город.
— А в чем дело? Медведеву, сам знаешь, обязательно нужна увольнительная. Что же, я его с семьей повидаться не отпущу?
— Только с личного разрешения Терехина. Это и командиров взводов, кстати, касается.
— Из-за осадного положения, что ли?
— Не только. Сам видишь, сколько вокруг разрушенных домов и бесхозных квартир. Или забыл, какой у нас контингент в ротах? Некоторые тут вполне свое ремесло могут вспомнить…
Грузовики с ровным имуществом уперлись в прочные металлические ворота, наглухо закрывающие проход между двумя трехэтажными кирпичными зданиями.
— Кажется, притопали, — Андрей дружески толкнул Колобова в бок и побежал к командиру роты.
Бойцы хмуро посматривали на преградившие им путь ворота.
— Несправедливо так, братва! Мы ж добровольно на фронт записались, а нас опять за колючку!
— Ты сколько на свете прожил, паря?
— Двадцать три, а что?
— Ничего. Много ты за свою жизнь справедливости видел?
— Почему же не видал? Видал. Вот во Владивостокской пересылке…
— Ха-ха-ха! Ну ты даешь!
— Прекратить разговоры в строю! — раздался резкий голос подошедшего командира роты. — Тоже мне, грамотеи по колючей проволоке. Военного пересыльного пункта никогда не видели? Для «знатоков» объясняю: это — военный объект и охраняется он соответствующим образом.
Слова Войтова успокоили людей.
— Ты, Гришаня, и в самом деле, видать, с придурью, — услышал Николай чей-то повеселевший голос. — Вон, глянь, как улица называется: Карла Маркса, семьдесят пять. Кто ж тебе на такой улице тюрягу разместит?
Наконец створки ворот медленно распахнулись и роты, вслед за грузовиками, втянулись в огромный двор, окаймленный со всех сторон мрачными, из красного кирпича, двухэтажными казармами. Посеченные осколками стены, выбитые стекла. Вместо них в рамы вставлены фанерные и картонные щиты.