Страница 32 из 33
Кажется парадоксальным, но в высшей степени социализированную Власть мы вынуждены упрекать в том, что она господствует.
Такие упреки может порождать только ее совершенное духовное творение – нация, организованная как сознательное целое. Чем сильнее ощущается национальная целостность, тем большим нападкам подвергается Власть за то, что она не есть проявление нации, а навязывается ей сверху. По стечению обстоятельств, отнюдь нередких в социальной истории, мы осознаем чуждый характер Власти в то время, когда он является уже глубоко национальным. Как рабочий класс осознает свое угнетение именно тогда, когда оно ослабевает. Факт должен приблизиться к идее, чтобы она родилась – посредством простого процесса обобщения констатированного явления, – и чтобы пришло в голову упрекнуть факт в том, что он не является идеей.
Тогда ее ниспровергают – эту чуждую, деспотическую и эксплуататорскую Власть, которая существует сама по себе и для себя! Но как только эта Власть пала, она уже больше не является ни чуждой, ни деспотической, ни эксплуататорской.
Ее человеческое содержание целиком обновилось, ее налоги теперь лишь условие ее служения: творец нации, она стала ее орудием.
При этом повелевание, сколько его есть во Власти, может трансформироваться, не переставая существовать.
Два пути
Я не собирался здесь представлять историческую эволюцию Власти, но хотел рассуждая логически показать, что Власть, полагаемая как чистая сила и чистая эксплуатация, с необходимостью стремилась договориться с подданными и приспосабливалась к их нуждам и чаяниям, что, воодушевленная одним чистым эгоизмом и принимая саму себя в качестве цели, она бы вследствие фатального процесса все равно пришла к тому, чтобы покровительствовать коллективным интересам и следовать социальным целям. Продолжая существовать, Власть «социализируется»; она должна социализироваться, чтобы продолжать существовать.
В связи с этим возникает идея устранить остаток ее исходной природы, лишить ее любой способности возвращения к своему первоначальному поведению, сделать ее, одним словом, социальной по сути.
Здесь обнаруживаются два пути – один, логический, похоже, неосуществим; другой, который кажется легким, является обманчивым.
Сначала мы можем сказать: «Власть, рожденная повелеванием и для повелевания, должна быть уничтожена». Затем, признав себя соотечественниками и объявив себя согражданами, мы сформируем societas и станем вместе заботиться о наших общих интересах; таким образом, мы создадим республику, где больше не будет ни суверенной личности – ни физически, ни морально, – ни воли, повелевающей отдельными волями, и где все сможет совершаться только посредством действительного consensus*. А значит, не будет больше иерархического и централизованного государственного аппарата, составляющего сплоченное тело, но вместо этого – множество независимых магистратов, т. е. должностей, исполняемых гражданами по очереди таким образом, что каждый из них попеременно проходит через повелевание и подчинение, в чем Аристотель видел сущность демократического устройства.
Действительно, в этом случае монархическое устройство было бы совершенно уничтожено. Подобные тенденции и вправду проявляются, но они ни к чему не приводят. Побеждает более простая идея сохранения всего монархического аппарата, только в нем физическая личность короля заменяется духовной личностью Нации.
Град Повелевания остается. Просто из дворца изгоняются его обитатели и их место занимают представители нации. Вновь прибывшие найдут в завоеванном городе память о господстве, традиции, образы и средства господства.
Естественная эволюция всякого аппарата управления
Но ради логической строгости нашего изыскания от этого наследия надо абстрагироваться. Предположим, что, допуская необходимость слаженного государственного аппарата – Града Повелевания, революционеры не хотят ничего сохранять от старого аппарата, от старого Града. Что они создают теперь совершенно новую Власть, установленную для общества и обществом, которая по определению является его представительницей и служанкой.
Я утверждаю, что возникшая таким образом Власть избежит этого изобретательного замысла и будет стремиться существовать сама по себе и для себя.
Каждая человеческая ассоциация являет одно и то же. Как только люди перестают все время сообща[169] следовать социальной цели и, чтобы заниматься этим постоянно, выделяется особая группа, а участие других членов общества допускается лишь в определенные промежутки времени, – как только производится эта дифференциация, ответственная группа формирует тело, обеспечивающее ее собственные жизнь и интересы.
Эта группа противостоит целому, из которого выходит. И возглавляет его[170]. Трудность, в действительности, состоит в том, что участвующие в собрании индивидуумы, занятые личными заботами и не имеющие между собой предварительного согласия, не чувствуют в себе должной уверенности, чтобы отклонять меры, которые господствующая группа ловко представляет им с высоты своего положения и в необходимости которых убеждает их с помощью аргументов высшего порядка, для них непривычного.
Вот почему, между прочим, римлянам разрешалось столь долго обсуждать свои законы на публичной площади: достаточно внимательно посмотреть на эту процедуру, как становится ясным – действительная роль народа ограничивалась ратифицированием того, что уже постановили магистраты в согласии с сенатом.
Современные нравы демонстрируют воспроизведение в общих собраниях акционеров точно такой же практики.
Как же лидерам, сильным, поскольку они осведомлены и владеют документами, позволяющими приводить в замешательство оппонентов, не увериться в том, что они – высшие, что только они защищают социальные интересы и что для общества в самом деле нет ничего более важного, чем сохранять свое руководящее тело и заботиться о его процветании!
Правящее Я
Если эти явления развиваются в любой человеческой ассоциации, то в ассоциации политической они должны принимать особую напряженность[171].
Допустим, что все правители, выбранные из массы людей, были люди идеально средние и совершенно похожие на своих подвластных. Однако с того момента, как они были призваны владеть суверенной властью, их воли приобрели, по замечанию Дюги, иные характер и власть.
«Личности, которые выступают от имени суверенитета и выражают суверенную волю, выше других и действуют по отношению к другим посредством повелевания и только посредством повелевания. Личности, к которым обращается суверен, обязаны исполнять его распоряжение вовсе не на основании содержания последнего, но потому, что оно исходит от воли, по природе высшей по отношению к их собственной воле»[172].
Владение суверенной властью порождает, таким образом, чувство превосходства, которое и вправду наделяет людей, похожих на обыкновенных граждан, «непохожестью».
Но нам могут возразить, что они действуют тем не менее только как уполномоченные граждан. Посмотрим! Из своего опыта депутата Национального собрания 1848 г. Прудон извлек следующий урок: «Что толку говорить, что избранник, или представитель, народа есть лишь уполномоченный народа, его делегат, адвокат, выразитель его мнения и т. д.; вопреки этому теоретическому суверенитету массы и официальной и законной подчиненности ее представителя, или выразителя, всегда будет так, что власть, или влияние, этого последнего будет более великой, чем власть, или влияние, первой, и он никогда серьезно не примет указанное полномочие. Всегда, несмотря на принципы, делегат суверена будет господином суверена
169
Как это происходит, например, в обществе пиратов, где обязательно нужен вождь, но где не формируется никакого активного тела, противостоящего пассивной команде.
170
«Всякое тело, учрежденное человеком, – замечает Спенсер, – есть пример той истины, что регулирующая структура всегда стремится к увеличению власти. История каждого ученого общества, любого общества, создающегося с какой-нибудь целью, показывает, как его штаб, в целом или частью постоянный, направляет средства и определяет действия, не встречая большого сопротивления…» (H. Spencer. Problèmes de Morale et de Sociologie, éd. fr. Paris, 1894, p. 101). Мы видели в наши дни, как в этих братских ассоциациях, профсоюзах, развивается постоянный аппарат повелевания, занятый руководителями, стабильности которых могут позавидовать руководители государств. И власть, осуществляемая над членами профсоюзов, является в высшей степени авторитарной.
171
«Итак, очевидно, что в органах управления, возникших в наше время и сформированных из людей, в большинстве случаев свободных в проявлении своей независимости, верховенство власть имущих сделается таким же, как верховенство власть имущих в органах управления, которые утвердились с давних пор, стали обширными и весьма организованными, и вместо того, чтобы управлять только частью жизни целого, регулируют всю его жизнь!» (Spencer. Op. cit.)
172
Léon Duguit. Souveraineté et Liberté. Paris, 1922, p. 78–79.