Париж на час

И вот в какой-то момент с ней что-то произошло. Однажды она сказала ему за ужином, что так больше не может. И что дело не в нем и его работе, а в ней самой. Что она чувствует, как стала деградировать. Что устала сидеть дома с дочкой и заниматься исключительно домашними делами, которым нет конца. Что она уже не может видеть кухню, кастрюли, котлеты и супы. Что хочет вернуться на работу, что ей уже несколько раз звонили потенциальные заказчики, которые хотели, чтобы она, художница по интерьеру, расписала им стены. Что она ночами, когда Валерия не бывает дома, рисует эскизы будущих работ, что она просто задыхается дома, что ей плохо, что ее уже тошнит от быта… Словом, она затронула тему, весьма болезненную для Седова – няня. Не так давно он расследовал одно убийство, где подозреваемой проходила как раз няня одного семейства, и там вскрылись такие вещи, от которых у него, у мужика, просто крышу сносило. К счастью, выяснилось, что хозяйку дома убила не она; но в материалах дела были такие фотографии и видео, где няня издевается над маленьким ребенком, что просто мороз по коже. Седова просто распирало от желания показать их жене, чтобы ей больше никогда в голову не приходило доверить Машеньку постороннему человеку, но он только рассказывал ей обо всем этом в красках. А когда Саша все же завела разговор о няне, пожалел, что в свое время не показал ей этот материал, не желая травмировать: возможно, после этого жена не стала бы поднимать этот вопрос.

Ему, следователю, часто сталкивавшемуся со злом, с преступниками, конечно, было спокойнее знать, что его жена сидит дома с дочкой. Что в стенах своей квартиры они защищены. Ему казалось, что Саша счастлива в своем материнстве, и совсем не ревновал ее к дочери, как это случалось в других семьях, где муж переживал по поводу того, что жена растворилась в детях и перестала обращать внимание на него, на мужчину. Наоборот, Седов, занятый на работе и много времени проводящий вне дома, постоянно думал о своей семье, и это придавало ему сил, и домой он просто летел, стремился поскорее увидеть Сашу с Машей, обнять их, прижать к себе. Они были смыслом его жизни. И если его знакомые мужчины в разговорах сетовали на то, что их жены, родив, переставали следить за собой, и это ставилось им в вину, а мужьям развязывало руки, и они спокойно позволяли себе ходить налево, то Седову нравилось в своей жене абсолютно все. Да, располнела, руки не ухожены, волосы иногда растрепаны, да и устает сильно, вечером уже едва добирается до кровати, ну и что? Она – родной ему человек, и он спокойно переживет какие-то временные особенности ее положения, да он вообще не обращает внимания на все те мелочи, которые другие мужчины используют, как козыри, позволяющие им с легкостью предавать своих жен, изменяя им.

Но это он, Седов, принимал все происходящее с Сашей как должное, а вот она сама – нет. Конечно, он понимал ее; до родов она была другая, погруженная в творчество, энергичная, окруженная состоятельными заказчиками и какая-то летящая, переполненная идеями, и взгляд ее был загадочный, словно она смотрела на Седова из своего, скрытого ото всех мира. С рождением дочери она изменилась, но взгляд ее по-прежнему оставался таким же, и в нем светилось счастье. Сейчас же, когда она, возможно, пресытилась этим своим новым ощущением, ей захотелось большего – вернуться в мир, к людям, захотелось относительной свободы, творчества, признания.

– Саша, ты готова доверить Машу чужому человеку?

– Я постараюсь найти хорошую няню, – уклончиво ответила она, отводя от него взгляд.

Он понимал, что жена не является его собственностью и не принадлежит ему. Ни один человек не может всецело принадлежать другому. Хотя, вот если взять, к примеру, самого Седова, то он хотел бы быть собственностью Саши и принадлежать ей. Или это только слова, за которыми прячется его личная свобода, оправданная его профессией? Что, если его самого запереть в квартире с дочерью, лишив работы и той привычной, пусть и полной опасностей, жизни? Как он бы себя повел? И как долго бы продержался?

Сослаться на нехватку средств он не имел права – Саша до родов успела заработать столько на своих заказах, сколько он не заработал бы и за несколько лет работы в следственном комитете.

Он не имел права запретить ей жить так, как ей хочется, это означало бы, что он запрещает ей быть счастливой.

– Хорошо, ищи хорошую няню, – сказал он с тяжелым сердцем.

…Дело Вершинина обещало быть сложным. Седов это чувствовал. Убийца на самом деле действовал под влиянием сильнейших эмоций. По мнению следователя, смерть Вершинина была связана с чувственной стороной его жизни. Это не деньги, не профессия… Он сделал что-то такое в своей жизни, что разрушило другую жизнь, сделало ее невыносимой.

Ревность. Седов довольно часто сталкивался в своей практике с убийствами на почве ревности. Ревность, как предательство. Убитый изменил женщине, разрушив ее мир. Он предал ее. Она, живя с ним или общаясь, представляла себе его другим, ею же наделенным несуществующими качествами, и была счастлива с ним ровно до тех пор, пока не убедилась собственными глазами (или ушами) в том, что жила со скотом, снимавшим квартиру для своих свиданий со шлюхами. Или же, что еще хуже, с самой близкой подругой или, скажем, сестрой той, что стала сегодня утром убийцей. Возможно, в этой истории вскоре появится и еще один труп – женский.

Седов в очередной раз обошел квартиру. Грязное белье – вот что может стать уликой. И хотя копаться в грязном белье считается неприличным, но только не для следователя, расследующего убийство. На белье убийца, а скорее всего, свидетель, мог оставить свой автограф – ДНК. Вот только с чем его сравнивать? С ДНК самого Вершинина или женщин из его близкого окружения… Сколько же людей ему придется допрашивать, присматриваться к ним, изучать их образ жизни. Кто-то да проговорится о любовницах Вершинина.

В дверях квартиры появился оперативник, рядом с ним Седов увидел молодую женщину. Невысокого роста, с ярко-рыжими растрепанными волосами и темными, какими-то страшными глазами. На ней было надето короткое черное платье с белым воротничком, смахивавшее на форменную одежду.

– Рыжова, хозяйка квартиры, – доложил опер Седову.

2

Катя

Мила. Я поначалу и не поняла, что дело пахнет жареным. Ну, пришел следователь, начал задавать какие-то вопросы о Кате, ну, я так поняла, как о хозяйке той самой квартиры, где произошло убийство. А что я-то, ее соседка, могла о ней рассказать? Да ничего. Все-таки мы подруги, а потому я на всякий случай решила держать язык за зубами. Особенно тогда, когда он заинтересовался ею как личностью, что ли. Спрашивается, какая ему разница, какая она личность, если она проходит по делу просто как хозяйка квартиры? Ну да, в квартире полно ее следов. А как же иначе-то? Я знаю, что Катя время от времени приходила туда, причем в отсутствие жильцов, чтобы проверить, как там да что. Ключи-то запасные у нее были.

К тому же у нее и право такое было, войти туда, она заранее предупреждала всех своих жильцов, что в кладовке хранятся ее личные вещи. Конечно, ничего важного у нее там не было, это она нарочно так говорила, чтобы, в случае если она войдет в квартиру и в этот момент вернутся жильцы, она спокойно могла бы там себя чувствовать, мол, зашла за какой-то вещью, книгой там…

С одной стороны, я понимаю ее. Все-таки ее квартира, и она должна знать, какие люди там живут, что делают. С другой, конечно же, ей было просто любопытно подсмотреть чужую жизнь, своей-то, как таковой, у нее никогда не было. Она вообще неблагополучная, но об этом, по большому счету, знаю только я. Хотя у нее есть еще одна подруга, Аля, они вместе работают в парфюмерном магазине. Ох, вы бы видели, какие они там, в этом магазине! Расписанные, как куклы, не лица – маски, напудренные, накрашенные! А что им не краситься, когда в их распоряжении полно тестеров, можно самой лучшей косметикой бесплатно пользоваться и обливаться дорогими духами. Да и форма у них красивая, такое платьице черное маленькое в стиле Шанель, с белым воротничком, и туфельки на шпильках. Да любую одень так и накрась, будет красавицей смотреться. Вот и Катя моя тоже, посмотришь на нее и подумаешь, что все-то у нее хорошо, что вся такая благополучная, ухоженная, при деньгах. А на самом деле – несчастная она очень. Я всегда жалела ее.