Страница 38 из 48
Часом позже, перед рассветом, мы нехотя поднялись (было слишком холодно, чтобы продолжать притворяться спящими), и невольники разожгли костер из пальмовых веток, чтобы нас обогреть. Мы с Шарафом отправились выяснить, достаточно ли имеется еды и топлива на данный момент. По-прежнему со всех сторон прибывали разведчики со слухами о готовящейся атаке. В лагере было недалеко до паники. Фейсал решил передислоцироваться, отчасти потому, что в случае ливня в горах нас неминуемо смыло бы водой, а отчасти чтобы занять умы солдат и найти их энергии хоть какое-то применение.
Ударили барабаны, и на верблюдов быстро навьючили поклажу. После второго сигнала все вскочили в седла и разъехались вправо и влево, оставляя широкую дорогу, по которой на своей кобыле поехал Фейсал. В шаге за ним ехал Шараф, а дальше -- знаменосец Али, великолепный головорез из Неджда, с орлиным лицом, обрамленным угольно-черными длинными косами, ниспадающими с висков. Али был одет очень ярко и восседал на высоком верблюде. За ним вперемешку двигалась свита -- шерифы, шейхи, невольники и я. В то утро Фейсала охраняли восемь сотен людей.
Фейсал поднимался на холмы и спускался в ложбины в поисках удобного места для лагеря и наконец решил остановиться в дальней части открытой долины, простиравшейся прямо на север от деревни Нахль Мубарак. Дома настолько утопали в зелени деревьев, что лишь немногие из них были видны издалека. Фейсал приказал раскинуть два своих шатра в южной части долины, под небольшим каменистым холмом. У Шара-фа также был персональный шатер, в котором с нами поселились некоторые другие начальники. Стража построила вокруг свои шалаши и навесы, а египетские стрелки, расположившиеся ниже нас, поставили свои двадцать палаток в одну красивую линию, придав им вполне военный вид. Нас было довольно много, хотя, если всмотреться, все это производило не слишком внушительное впечатление.
ГЛАВА 19
Мы простояли так два дня; большую часть этого времени я провел в обществе Фейсала и более глубоко познакомился с принципами его командования в тот сложный период, когда моральное состояние солдат из-за поступавших тревожных сообщений, а также из-за дезертирства северных харбов оставляло желать много лучшего. Стремясь поддержать боевой дух своего войска, Фейсал делал это, вдохновляя своим оптимизмом всех, с кем ему приходилось общаться. Он был доступен для всех, кто за стенами его шатра ожидал возможности быть услышанным, и всегда до конца выслушивал жалобы, в том числе и в форме хорового пения бесконечно длинных песен с перечислением бед, которые солдаты заводили вокруг шатра с наступлением темноты. И если не решал какой-то вопрос сам, то вызывал Шарафа или Фаиза, поручая дело им. Проявления этого крайнего терпения были для меня еще одним уроком того, на чем зиждется традиционное военное командование в Аравии.
Не менее поразительно было и самообладание Фей-сала. Когда его квартирмейстер Мирзук эль-Тихейми приехал от Зейда, чтобы поведать скандальную историю их беспорядочного бегства, Фейсал лишь принародно посмеялся над ним и велел ждать, пока он переговорит с шейхами харбов и агейлов, чья беспечность была главной причиной катастрофы. Он собрал их, мягко пожурил за те или иные промахи, за причиненный ущерб и посочувствовал по поводу их потерь. Затем вновь позвал Мирзука и уединился с ним, опустив полог шатра, -- признак конфиденциальности беседы. Я подумал о семантике имени "Фейсал" (карающий меч, сверкающий при ударе) и с ужасом представил себе возможную сцену, но он лишь подвинулся, освобождая место на ковре для Мирзука, со словами: "Садись! И расскажи о ваших славных боевых подвигах, повесели нас". Мирзук, красивый, умный юноша (пожалуй, с чуть резковатыми чертами лица), начал, постепенно вдохновляясь темой, на своем многословном атейбском наречии живописать картины бегства юного Зейда. Он говорил об ужасе Ибн Тавабы, этого знаменитого бандита, и о величайшем несчастье, постигшем почтенного Хусейна, отца шерифа Али, харитянина, который лишился своей утвари для приготовления кофе!
Фейсал обладал богатым музыкальным тембром голоса и умело пользовался им в разговоре с подчиненными. Он говорил с ними на диалекте племени, но в какой-то своеобразной манере неуверенности, как если бы с мучительной нерешительностью подыскивал фразы, словно заглядывая внутрь каждого слова. Наверное, его мысли лишь не намного опережали слова, видимо, поэтому найденные фразы были очень просты, эмоциональны и искренни. Казалось, что щит из слов, защищавший его мысли, настолько тонок, что за ним можно было различить пылание чистого, мужественного духа.
Временами он сверкал остроумием, оно было неизменным магнитом доброжелательности араба. Однажды ночью Фейсал беседовал с шейхами племени рифаа, отправляя их на операцию по захвату равнины на едва различимом водоразделе по эту сторону Бир эль-Фагира, покрытую зарослями акации и тамариска. Здесь длинная лощина соединяла Бруку и Бир Саид. Он мягко напомнил им о приближении турок и что они должны были их остановить, возложив на Аллаха надежды на победу. Он добавил, что это будет невозможно, если они уснут. Старики -- а в Аравии мнение стариков имеет больший вес, чем людей молодых -- разразились восхищенными речами, выразили уверенность в том, что Аллах непременно принесет им победу или даже две победы, и увенчали свои пожелания молитвой о том, чтобы жизнь Фейсала стала чередой множества небывалых доселе побед. Главное же состояло в том, что они стали выставлять по ночам усиленное охранение.
Распорядок жизни в лагере был прост. Перед самым рассветом имам армии, поднявшись на вершину небольшого холма над спящей армией, громко призывал всех помолиться. У него был могучий, резкий голос, которому долина, превращавшаяся в огромный резонатор, вторила эхом, раскатывавшимся среди холмов. Этот трубный глас поднимал всех: и готовых молиться, и ругавшихся на чем свет стоит, что их разбудили. Как только заканчивал молитву этот имам, ее подхватывал мягким музыкальным голосом имам Фейсала, стоявший у самого его шатра. Через минуту после этого один из пяти невольников Фейсала (все они были освобождены, но решили остаться, так как служить прежнему господину им было приятно, к тому же слугам от Фейсала кое-что перепадало) входил в наш с Шарафом шатер с чашкой сладкого кофе. Считалось, что сахар подходит для первой чашки по утреннему холодку.