Страница 3 из 17
Второй раз Афанасий Иванович проснулся не сразу. Долго ворочался, кряхтел во сне. Мучило его какое-то беспокойство, и, наконец, проснулся с явным ощущением, что в комнате кто-то есть посторонний. Он снова сел на кровати и огляделся.
В комнате, как и следовало ожидать, никого не было, только противный старикашка таращился на него с портрета. Афанасий Иванович поежился под этим взглядом, сплюнул через плечо и, повернувшись на другой бок, попытался опять заснуть.
Но в голову ему теперь лезли беспокойные мысли. Как хорошо иметь деньги. Вот сегодня без всяких проволочек позвал доктора. И в лавке рассчитался. И еды всякой накупил, а еще надо бы девочкам ботинки справить, а хорошо бы Уленьке к именинам новое платье подарить.
Да уж, какое тут платье, когда не сегодня завтра деньги, выданные Брюлловым, закончатся. И опять будешь думать, чем семью прокормить, как бы копейку заработать.
На глаза Афанасия Ивановича навернулись слезы. Так стало жаль себя, девочек, Мишеньку, жену свою Уленьку, даже сердце резануло. А все нищета проклятая. Ведь так и проживут они свой век, радости не познав, в бедности и унижении. А вот как бы было чудесно получить какой-нибудь заказик, тысячи этак на три… А потом еще… Купить свой домик, с садиком, а может, и в два этажа, и тогда можно было бы первый этаж сдавать и даже доход свой иметь.
Размечтался Афанасий Иванович, и так это ему все живо да сладко представилось, но мечта его прервалась в самом чудесном месте, когда они всей семьей в весеннем саду под яблоней чай садились пить.
Отвлек его от сладких дум явственный шорох в комнате.
Афанасий Иванович, ругая мышей, поворотился на кровати и с ужасом уставился на портрет.
Старик, уперевшись костлявыми пальцами в края рамы, вылезал из портрета! Афанасий Иванович почувствовал, как весь покрывается ледяным потом.
«Господи, спаси и сохрани!» – бормотал он немеющими губами. А потом, кажется, потерял сознание.
Очнулся Афанасий Иванович, видно, скоро, потому что свет луны, лившийся сквозь неплотно задернутые занавески, едва переместился на стене.
В комнате было тихо, мирно спала под боком Уленька, и он, утерев пот со лба, с облегчением выдохнул и перекрестился.
– Привидится же такое, – пробормотал Афанасий Иванович и, повернув голову, тотчас увидел сидящего у него в ногах мерзкого старикашку.
Тот сидел молча, сосредоточенно пересчитывая пачку замусоленных банкнот в руке, а за ней, достав из-за пазухи, другую-третью, пересчитав, аккуратно перетягивал их веревочкой и доставал новую.
У Афанасия Ивановича даже руки зачесались, такого богатства он отродясь не видал, это ж у старичка небось не одна тысяча припрятана. Он даже думать забыл, откуда взялся этот старик, только на деньги смотрел, и, когда одна пачка, соскользнув с верхушки стопочки, почти беззвучно шлепнулась на пол, не утерпел и, выпростав руку из-под одеяла, схватил ее и прижал к груди.
Старичок на него и не глянул, а только собрал свое богатство, сунул за пазуху выношенного шлафрока, подпоясанного простой веревкой, и зашлепал назад в картину. Кряхтя, залез в нее, точно это дело было совершенно обычное, и только тут взглянул на Афанасия Ивановича цепким, проникающим до самых костей взглядом. Тут Афанасий Иванович второй раз потерял сознание и пришел в себя только два дня спустя.
Уленька сказала, наверное, от Миши заразился. Мальчик-то уже совсем оправился и быстро на поправку шел. А Афанасий Иванович, лежа в постели слабый от жару и лихорадки, с радостью понимал, что весь кошмар со стариком и портретом ему просто в бреду привиделся, хотя денег, конечно, было жалко. Рука его до сих пор ощущала их плотную тяжесть.
Ну да что уж поделаешь. Помечталось, и будет. А портрет Уленька в чулан убрала, сказала, дети его побаиваются. Потому как старик с портрета все время следит за ними, и глаза у него совсем живые и недобрые.
А вечером того же дня Афанасий Иванович уже с постели встал чаю со всеми выпить, заявился к ним вдруг старинный его знакомец, еще по Академии соученик бывший, Аполлон Доможиров. Щеголь, болтун, баловень судьбы.
– Здравствуй, дружище. Извини, что вот так вдруг, без приглашения, – с порога кинулся к растерявшемуся Афанасию Ивановичу. – Это вот вам, хозяюшка, примите в знак величайшего! – с поклоном протянул он Уленьке корзину с фруктами. – Афанасий, друг, выручай, на тебя вся надежда! – без дальнейших предисловий кинулся в ноги Аполлон.
Афанасий Иванович только глазами моргал. Спятил он, что ли? Какое выручай? Чем? Неужто не видно, что у них не то что взаймы, сами с хлеба на воду перебиваются?
Но Аполлон, смущения хозяина не замечал, тарахтел себе дальше, уже устроившись за столом:
– Ты понимаешь, Афанасий, какое дело вышло? Чистая ерунда, – с досадой размахивал Аполлон руками. – Был я вчера в театре с одной лихой компанией, потом в ресторан, как водится, поехали, там упились в дым, пардон, – поклонился он хозяйке. – И я в полном беспамятстве пообещал одному сермяжному купчине то ли из Калуги, то ли из Твери, пес знает, откуда он взялся! Вот такая парсуна! – показал руками Аполлон. – Медведя может голыми руками завалить. Ей-ей. Так вот. Подрядился я спьяну портрет его писать. И даже деньги вперед взял! Три тысячи червонцами! – закатывая в отчаянии глаза, стенал художник. – А утром проснулся, протрезвел, напомнили мне, я так в ужас и пришел. Я, Аполлон Доможиров, купецкую морду писать?! – Афанасий Иванович только и мог, что повторять про себя как зачарованный «три тысячи»! – Ну, собрался, помчался к нему на какой-то постоялый двор, стал деньги назад совать. Мол, извини, погорячился, мол, не взыщи, честь, конечно, большая, но возможности никакой нет. А он ни в какую, пиши или зашибу, а не зашибу – так засужу. А мне что делать? Я бы уж и рад, но ведь и правда не могу. Портрет князя Назимова с семьей писать должен, и так уж затянул сверх всякой меры. И куда деваться? Вот и пришлось пообещать, что напишет его другой известный на весь Петербург художник, про которого даже в газетах пишут, Афанасий Иванович Пичугин, собственной персоной.
– Да кто же про меня писал, когда? – вытаращился на приятеля Афанасий Иванович.
– О том не беспокойся, я от купчины этого сразу же в редакцию, у меня там знакомства, статейку о тебе написал, сегодня вечером в печати выйдет. А ты уж, Афанасий, не выдай, будь другом, напиши ты этого купца, а? Я ведь ему и деньги вернуть хотел, и сверху доплатить, он ни в какую! А ты сможешь, а? У тебя же всегда кисть легкая была, и портреты выходили выразительные, да и купец этот не велик знаток. Ему главное, чтоб покрасивее, да чтоб борода попышнее, знаю я их. Три тысячи, Афанасий, а? Соглашайся? – доставая из-за пазухи пухлую пачку, завернутую в газету, уговаривал Аполлон. – Все до последней копеечки, что от этого узурпатора получил, можешь пересчитать, а потом сам у него проверить!
Афанасий Иванович мельком взглянул на жену. Уленька стояла у окошка с корзинкой в руках, с восторженным ужасом глядя на гостя. Три тысячи!
– Да, я готов, – робко поговорил Афанасий Иванович. – Да кто же меня за известного в столице художника примет? – скосив глаза на свой заношенный сюртук, пробормотал художник.
– Предусмотрел! – радостно воскликнул Аполлон и выскочил в переднюю, откуда вернулся с узлом. – Вот, взгляни, мой костюм, не новый, конечно, уж не взыщи, но я уверен, будет тебе впору. Тут и галстук, и сорочка, все как есть. А? А писать ты его будешь в гостинице, завтра в полдень он тебя ждать будет. Вот и адресок я тут написал. Конец, конечно, не ближний, но все ж три тысячи, а работа, можно сказать, пустяковая, ты, главное – не усердствуй, свет, там, ракурсы и прочее, душа опять-таки, им это не очень надо. Занавес бархатный побогаче напиши и еще чего, для антуражу, – суетился Аполлон, натягивая на Афанасия Ивановича свой сюртук тонкого сукна. – А уж я тебя отрекомендовал, в лучшем виде.