Дела семейные

— Конечно, конечно... — тихо проговорила Леля.

Некоторое время они ехали молча.

— Тетя, — сказала Леля застенчиво. — А что, если я... если я на акушерские курсы подамся?

Тетка всем телом вдруг повернулась к племяннице и поцеловала ее, кажется, впервые поцеловала так крепко, от души.

— И очень хорошо сделаешь! Подавайся, голубушка, подавайся! Это святое дело! Пусть будет и в четвертом поколении нашей семьи акушерка, хотя и не Дашевская, а все же... Милочка моя, умница, я ведь старая, но тебя еще выучить успею!

Так, не переставая разговаривать, доехали они до Больших Сосен, и, даже когда машина засела в двадцати метрах от дома и Елене Леонидовне пришлось брести по ужасающей грязи, это не испортило ее настроения.

Елена Леонидовна одобрила действия участкового врача. Молоденькая девушка-врач, которую весь поселок называл Майка Лепилова, кроме того, что была детским врачом, славилась еще как капитан большесосненской баскетбольной команды. Елена Леонидовна, к удивлению и тихому негодованию Нины Леонидовны, стала величать эту белобрысую, без бровей и с яркими карими глазами девушку Майей Андреевной, а когда та ушла, сказала, что она и своего родного внука доверила бы этой девушке!

Впрочем, Елена Леонидовна могла говорить все, что угодно, но Нину Леонидовну теперь невозможно было выжить из Больших Сосен. Она поселилась там на все время болезни ребенка, а так как смешно было уговаривать родителей перевозить Дунечку на лето в центр города, то Нина Леонидовна сняла неподалеку дачу, утверждая, что это необходимо Владимиру Александровичу, который — все в семье это знали — терпеть не мог дачного житья. Но не могла же Нина Леонидовна доверить жизнь любимой внучки сумасшедшей старухе, несговорчивой невестке и подбашмачнику сыну!

Между тем, хотя Виктория и впрямь не жаловала свою свекровь, она вынуждена была прибегать к ее услугам. Как только врачи ей разрешили, она вышла на работу, — ведь на заводе довершалось большое дело, начатое по ее инициативе. Теперь она нередко кормила девочку в конурке мастера, куда ее приносила Евдокия Яковлевна. Потратив на это дело полчаса, Вика снова бежала к станку. Конечно, это возмущало Нину Леонидовну, которой все дела Виктории казались несущественными по сравнению с одним — с кормлением Дунечки, как она теперь с нежностью называла внучку. Но она боялась вмешиваться в жизнь сына и его жены. Только по вечерам изливала она свою досаду молчаливому и как всегда добродушному Владимиру Александровичу. Но в душе она радовалась, что эти дела заставляют Вику целые дни пропадать на заводе и потому дают возможность ей, Нине Леонидовне, если и не безраздельно, то, во всяком случае, весьма активно заниматься воспитанием обожаемой Дунечки.

А для Виктории теперь все было завязано в один крепкий, стянутый рукою жизни узел: и ее любовь к Леониду, и их совместная работа на заводе, где она была лучшей помощницей мужу, и их общая любовь к маленькой дочке.

Настало время длинных вечеров, когда трое стариков, словно у одного огонька, собирались возле рыженькой девочки, блаженно мурлыкающей что-то свое, между тем как звезды падали с неба и огромный город грохотал и взблескивал зарницами вдали, а невидимый самолет проносил высоко над землей свои зеленые и красные огоньки... Потом слышалась быстрая поступь, молодые голоса, — чаще Лёнин, чем Викин, которая говорила тихо, и на столике под рябиной становилось еще оживленнее, возникали разговоры о том, что напечатано в газетах. А поговорить было о чем...

15

Владимир Александрович был настолько поглощен работой, что, когда ощутил руку, положенную ему на плечо, вздрогнул и поднял глаза, — Алексей Алексеевич Касьяненко, посмеиваясь, стоял перед ним.

— Вы? — удивленно спросил Владимир Александрович, вставая с места. — Как это я не слышал, что вы вошли? Кто открыл вам?

— Дочка твоя, мы с ней столкнулись у подъезда, и она открыла дверь своим ключом. Чем это ты так поглощен?

— Так, от безделья рукоделье... Старая работа.

— Так, так... — Касьяненко перелистнул толстый лист альбома, — занятно получается. Но, — он энергично отодвинул альбом в сторону, — безделье кончается, Володя. Вот, пожалуйста...

Владимир Александрович взял выписку из протокола, там значилось, что тов. Сомов Владимир Александрович, член партии с 1919 года, переводится из Академии градостроительства на работу в Комитет по строительству при Совете Министров...

— Ну вот, доволен? — спросил Касьяненко. — Это занятие, незаменимое для пенсионеров, придется тебе отложить лет этак на двадцать... Что это у вас в доме как-то нежило стало?

Владимир Александрович пожал плечами.

— С того времени, как жена стала бабушкой, она перебазировалась к внучке...

— А ты разве себя дедушкой не почувствовал? По-моему, симпатичное состояние.

— Да как-то абстрактно, немного удивительно... Давно ли сын Леня в коляске лежал, а теперь внучка Дунечка...

— Дунечка? Хорошее имя. Что ж, не заметишь, как Дунечка твоя невестой станет, будут к вам ходить такие лохматые, усатые... Ах, Володя, быстро летит жизнь! Летит. Давно ли Сталина похоронили, а жизнь летит вперед, успевай поворачиваться. И какие дела начинаются, какие дела! Все, что за последние годы запустили, все придется наверстывать. И тот из коммунистов, кто это понимает, тому, что называется, и карты в руки. А кто не понимает, — он сделал энергичный жест, — того долой! Конечно, арестовывать никого не будут, прошли эти времена, наоборот, все нужно сделать так, чтобы ни одного человека не потерять!

— Ты уверен, что арестовывать не будут? — спросил Сомов.

— Уверен, Володя, уверен! Более того, все, кто был арестован, все будут выпущены. Это — первое дело.

— Речь, кажется, идет об уголовниках? Амнистия какая-то? — продолжал Сомов.

— Володя, нужно смотреть дальше! — сказал Алексей Алексеевич, и в голосе его появились учительные оттенки. — Ведь мы уже толковали с тобой, началась новая полоса в истории Советского государства. За последние годы мы заскорузли, окостенели, разминаться нужно. Для этого нужно старые ошибки исправлять. Ты не видишь, как они исправляются? Международные дела... Сельское хозяйство... Я к себе этого маньяка Крылатского забираю, пусть переведет деревню на городской лад, пусть... Но главное, что люди, которые несправедливо пострадали, это настоящие советские люди, они и в заключении как величайшего счастья домогались работы на пользу советской родине, они помогали нам строить новые города за Полярным кругом, разведывать сокровища недр. Мало того что надо вернуть всех несправедливо осужденных, нужно залечить душевные раны тех людей, родные которых уже не вернутся, нужно и в отношении погибших проявить справедливость, снять позорное пятно... И все это уже делается, подготовляется, по-ленински, революционно! Володя, во всех областях жизни сейчас пойдет движение, и у нас тоже. Эпоху, в которую мы живем, назовут эпохой социалистического градостроительства... Ах, ты скептически качаешь головой, ну, сейчас с тебя вся спесь соскочит...

Он сунул руку в карман и, сияя глазами и улыбаясь, достал из кармана сложенную бумагу и стал ее быстро разворачивать перед Сомовым. Владимир Александрович узнал карту, или, вернее сказать, план одного из окраинных районов Москвы.

— Вот смотри... Узнаешь? Здесь линия железной дороги, здесь заболоченная пойма Москвы-реки, непросыхающие болота, здесь вырубленное пространство, когда-то тут был густой, чудесный лесопарк, который начали рубить еще в гражданскую войну и доконали в первую пятилетку, — нужно было бараки строить. Только спохватились, тут война, и пришлось последние остатки свести. За это время здесь построено несколько заводов, около них возникли пребезобразнейшие поселки, вот тут уродливейшие нагромождения старых дач...

Владимир Александрович вдруг засмеялся, так он смеялся, когда бывал счастлив, — слабо, с придыханием.

— Что ты видишь в этом смешного? — с недоумением и даже с негодованием спросил Касьяненко.