Табу и невинность

Похоже, на постепенный отказ властей от идеи любого компромисса влиял целый ряд факторов. Относительный успех декабрьской операции, а затем и последующего повышения цен должен был укрепить их веру в репрессивные механизмы. Точно так же изменения, происходившие в правящем лагере уже перед Декабрем, но особенно после самого́ покушения на свободы, способствовали этой тенденции. Партию в ускоренном темпе покидали люди, которые связывали определенные надежды с национальным согласием. Тем самым все более и более укреплялся клан тех, кто верил, что танк решает проблемы надежнее и эффективнее, чем переговоры.

Изменение тона официальной прессы и официальных деклараций очевидно. Звучащее в них понятие национального согласия все чаще означает для общества необходимость смириться со свершившимися фактами. В качестве стороны такого соглашения выступают традиционные актеры официальной политической сцены: сама ПОРП, [ «крестьянская»] Объединенная народная партия (ОНП), Демократическая партия, сотрудничающие с властью католические группы. Общество с этой сцены исчезает. Да и лозунг о соглашении или согласии тоже все чаще уступает место лозунгу национального возрождения, который в меньшей степени стесняет и ограничивает власть, поскольку не предполагает плюрализма и существования двух сторон, взаимно признающих свои права.

Примем, однако, на минутку, что власти были бы готовы заключить с обществом договоренность о примирении. Какими могли бы тогда быть ее условия? Можно, думается, принять гипотезу, что власти не смирятся с «Солидарностью», как в некотором смысле тотальной организацией общества. Ведь «Солидарность» была не только профессиональным союзом, но еще и движением национального возрождения и освобождения, движением политической эмансипации и демократических требований о возврате утраченных свобод, а также всего прочего. Этот профсоюз охватывал почти все общественные и социальные слои, был отрицанием классовой или корпоративной организации, представлял собой организацию всего народа, общества, трудящихся.

Представляется – и этот взгляд ничуть не оригинален, – что власти могли бы допустить существование «Солидарности» – назовем ее «Солидарностью II» – единственно как профессионального союза в строгом значении этого слова. С задачей быть союзом своих членов, заботиться об их условиях труда и т. п.

Переход от сегодняшней «Солидарности» к «Солидарности II» должен был бы означать ломку региональной структуры этого профсоюза, необходимость распрощаться со всей профсоюзной элитой, сформированной в ходе революционного периода и символизирующей тогдашние радикальные устремления. Власти могли бы терпеть только профсоюз, лишенный той мистической силы, которая заставляла людей вкладывать в «Солидарность» свои надежды, чувства, мысли, готовность к самопожертвованию.

Есть ли смысл бороться за «Солидарность II»? Ответ не столь прост. Достаточно осознать, каким большим прогрессом было бы еще два года назад завоевание права на профсоюз, носящий подобный характер. Поэтому разные реакции в профсоюзных кругах на такого рода концепции вовсе не выглядят однозначными. Попытаемся ответить на этот вопрос косвенно, порассуждав, насколько «Солидарность II» – наиболее великодушное и далеко идущее предложение власти, готовой на максимальный компромисс с обществом, – обладает чертами реализма. Может ли вообще возникнуть такой профсоюз? Ответ должен звучать, как мне кажется, отрицательно. «Солидарность» может существовать только как нечто большее, чем чисто профессиональный союз, или же не существовать вообще.

Представим себе тем не менее, что куцая, усеченная, искалеченная, но и в этой искалеченности каким-то образом подлинная «Солидарность» возвращена к легальной жизни. Она избавляется не только от существовавших у нее ранее функций – в пользу других легальных или нелегальных организаций, – но также от значительной части членов. Несмотря на потерю авторитета, этот профсоюз – ровно столько времени, сколько он сумеет оставаться независимым и самоуправляемым, хотя бы и в чрезвычайно урезанном диапазоне, – будет, наверно, пользоваться широкой общественной поддержкой. Однако, чтобы сохранить ее, ему придется показывать свою полезность и действенность в единственной дозволенной ему области, то есть в сфере материальных требований. Другими словами, «Солидарности II» пришлось бы в еще большей мере, чем ее предшественнице – которая могла где-нибудь в других местах искать компенсацию за те материальные притязания своих членов, которые ей не удается удовлетворить, – бороться за рост зарплат, против повышения норм, за свободные субботы и против принуждения к сверхурочным работам, за человеческие условия труда и против эксплуатации, губительной для здоровья, – словом, ей пришлось бы доказывать и подтверждать обоснованность своего существования и свою верность трудящимся настоящей борьбой за их кусок хлеба. Парадоксально, но как раз лишь «Солидарность II» могла бы стать классовым, чисто рабочим профсоюзом, даже если его философия оставалась бы под очень сильным воздействием христианства.

В нынешней экономической ситуации Польши и еще на протяжении многих лет нельзя даже вообразить существование такого профсоюза. В сегодняшней «пустой» экономике подобный чисто профессиональный союз не смог бы добиться для своих членов чего-либо ощутимого. Если бы он действительно намеревался действовать в соответствии со своим призванием, то еще больше углублял бы экономический кризис, делал невозможной хоть какую-нибудь стабилизацию, сводил на нет всякие шансы развития. Если же указанный профсоюз стал бы одобрять неизбежные в таких условиях ограничения со стороны властей и более чем вероятные попытки навязать ему немалую долю ответственности за «управление кризисом», то он неизбежно обрекал бы себя на утрату общественного доверия.

Из вышеприведенного рассуждения вытекает парадоксальный, на первый взгляд, вывод. Модель «Солидарности II» выглядит соблазнительной для обеих сторон. Многие из профсоюзников видят в ней возможность спасения того, что кажется им самым важным: собственной организации, ее независимости. Власти видят в «Солидарности II» символ сломленной революционной динамики, а также алиби для декабрьского переворота, видят партнера, которого будет легко контролировать, с тем чтобы он не создавал серьезных проблем, потому что «Солидарность II» станет организацией с отрубленной головой и укороченными конечностями. Несмотря на кажущуюся привлекательность подобного решения, достижение компромисса благодаря «Солидарности II» представляется весьма маловероятным. Потому что обе стороны связывают с ним противоположные ожидания, и исполнение упований, имеющихся у одних, может осуществиться только за счет вторых. Профсоюз не может остаться независимым и самостоятельным в ситуации сегодняшнего экономического кризиса, будучи не в состоянии обеспечить обществу политических уступок, тогда как власти не могут рассчитывать на сотрудничество профсоюза, даже урезанного, если тот хочет остаться Независимым самоуправляемым профессиональным союзом[30].

Власти, по-видимому, не забросят окончательно идею о создании организации трудящихся, которая бы соответствовала нарисованной выше модели «Солидарности II», но ее реализация отодвинется в неопределенное будущее.

Миф всеобщей забастовки

Идея всеобщей забастовки начала обретать все большую популярность вместе с восстановлением большого профсоюза в подполье и ослаблением декабрьского шока. На первый взгляд, она противоречила стремлению к национальному согласию. Ведь эта мысль – близкая родственница повстанческих идей (в период быдгощского кризиса[31] один из главных советников Леха Валенсы говорил о всеобщей забастовке как о забастовке инсуррекционной, то есть противоправительственной, мятежной и близкой к восстанию), разве что вместо физического насилия – противоречащего философии Союза и заранее лишенного каких-нибудь перспектив – она предлагает поставить власть на колени иным насилием, экономическим. Однако, по сути дела, забастовочная идея представляет собой некую версию все той же концепции примирения. В ее основе лежит убеждение, что на добрую волю рассчитывать нельзя и что возобновление деятельности настоящего профсоюза и восстановление конфискованных свобод может произойти только в результате давления: власть уступит лишь под пистолетом, приставленным к ее виску. Этот пистолет всеобщей забастовки должен, однако же, служить принуждению к договоренности и к примирению.

30

Это формулировка из официального названия «Солидарности».

31

В Быдгоще 16 марта 1981 г. крестьяне, добивавшиеся создания своего профсоюза, оккупировали здание воеводского комитета ОНП. Вечером в происходящее вмешалась милиция, избившая нескольких активистов. Результатом стал немедленный и всеобщий протест не только в регионе, но и по всей стране. Возмущение усиливалось тем, что коммунистическая пропаганда открыто фальсифицировала ход событий, утверждая, в частности, будто никакого избиения не было. Напряжение увеличилось еще и продлением маневров войск Варшавского пакта, проходивших тогда на территории ПНР. Общенациональная согласительная комиссия на ночном, с 23 на 24 марта, заседании назначила на 27 марта четырехчасовую предупредительную забастовку, а при отсутствии уступок со стороны властей – всеобщую забастовку 31 марта 1981 г. Требования касались в первую очередь следствия по делу о самом этом инциденте и наказания виновных в избиении. Переговоры с правительством, проходившие в обстановке растущей напряженности, привели к подписанию Валенсой так называемой варшавской договоренности и отмене в последний момент всеобщей забастовки. Взамен власти пообещали провести следствие по делу об избиении деятелей «Солидарности», а также зарегистрировать «Солидарность» крестьян-единоличников.