Страница 3 из 5
– А за что меня раскулачивать? Излишки сдаю в срок… И ты вроде как – тоже без задержек.
Щуря один глаз из-за стекавшего со лба пота, Остап посмотрел на соседа не то с сочувствием, не то снисходительно. Глаза у него, кстати, разные – один заметно темнее другого, когда прищурит один – вроде, одно выраженье, когда другой – другое. Не зря ж фамилию носит – Потехин.
– Ты и газеты не читаешь, поди…
– Некогда мне читать газеты ихние, – хозяин принялся разливать по кружкам остатки медовухи. – Мне работать надо. Помощников, похоже, не дождусь – неоткуда.
– Гришка Храп по лесам шастает, – Остап махнул рукой, как бы показывая, что банда Храпа неизвестно где, её поймать не могут. Сегодня Гришка здесь, а завтра – ищи ветра в поле. – Страх на коммунаров наводит. Кстати, он и нас с тобой звал.
Фёдор мотнул головой, дескать, опять ты про Гришку. Разговор этот между соседями затевался не первый, и даже не второй раз. Для Чепцова эта тема – как чирей в паху: и часа не проходило, чтобы он не думал о ней. Всё менялось на глазах. Весной ещё, когда пахали и сеяли, об этом не думали, не боялись, а минул месяц, другой – и закрутилось! Самого Тараканова грозятся раскулачить! Что уж про них с Остапом говорить!
– А хозяйство я на кого оставлю? Да и не по мне это – в людей из ружья палить. В германскую настрелялся, слава богу… Давай лучше по последней, – он поднял свою кружку и, не дожидаясь соседа, опрокинул себе в рот.
Всё остальное Фёдор помнил с трудом: вроде они с Остапом ещё попарились, потом помылись. Как в избу добирался – отложилось очень смутно. Уж больно забористая медовуха вышла нынче…
Утром Чепцовы проснулись от истошного собачьего лая и настойчивого стука в дверь. Фёдор слышал, как Варвара открыла, как закричала на кого-то:
– Чего пялишься, чего пялишься?! Думаешь, раз с пистолетом, так и глазеть можно? Жену свою подними спозаранку, выгони на крыльцо да разглядывай!
– Не мудрено, такая красавица вышла встречать представителей закона… Мы и оробели… Короче, мужик твой где, Варвара? – послышался бас местного ГПУшника Ерёмина. – Дома ночевал? Говори, как на духу!
В сенях загрохотали сапоги. В мутной гудящей голове Фёдора проступило, будто очертания берега, когда из тумана на лодке выедешь: «И за тобой пришли! За ними не заржавеет! Гниды!»
Сапоги грохотали уверенно: тот, кто их носил, знал – где и кого искать. Нарисовался в проёме дверей – остроносый, бровастый, в кургузом бушлате, фуражке с красным околышем. И выражение лица такое, словно Фёдор вчера задал неразрешимую задачку, а он, Глеб Ерёмин, её взял, да и решил. Знай наших!
Из множества слов, обрушенных на него ГПУшником, мающийся похмельем хозяин понял одно: этой ночью убили кузнеца Тимофея Шкабардню, и рядом с трупом обнаружили его, Фёдора, нож. Весь в крови.
Как он это объяснит? Ясное дело, никак.
Не успел хозяин справить малую утреннюю надобность, как ему заломили назад руки и крепко связали. Подталкиваемый в спину Митрофаном Вавкиным – известным ерёминским служакой, шатаясь, он кое-как выбрался на крыльцо, завалился в повозку. Вот невезуха-то!
Митрофан взял в руки вожжи, стараясь на Фёдора не глядеть, словно тот мог его убить своим взглядом.
Про то, как убивалась Варвара, как собирала нехитрые пожитки в вещевой мешок, как просила, на коленях умоляла ГПУшника пойти и поговорить с Остапом Потехиным – вместе же вчера пили – Фёдор вообще не хочет вспоминать. Тошно.
Усевшись рядом с арестованным, Ерёмин приказал Вавкину ехать, а когда телега загрохотала на колдобинах, повернулся к Фёдору:
– С Потехиным мы уже поговорили, он утверждает, что вчера ушёл ещё засветло. А кузнеца Шкабардню зарезали глубокой ночью. Так что Потехин тебе не помощник, не спасёт.
– А зачем мне убивать кузнеца? – поинтересовался Фёдор.
– Это ты мне рассказать должен, а не я тебе.
– Кузнец на селе – первый человек…
– Разговоры отставить! – рявкнул Ерёмин, едва не свалившись в канаву. – Вот вызову тебя на допрос, тогда и станешь ответ держать по всей строгости Ревтрибунала.
Всю остальную дорогу до поселкового ГПУ они промолчали. В конторе Фёдора заперли в тёмной комнатке, где с потолка капало, а на полу были разбросаны несколько свалявшихся овечьих шкур.
Он подошёл к зарешеченному окну, выходившему в поросший бурьяном огород, попробовал на прочность прутья решётки. Зацепить бы крюком снаружи, да к телеге, а потом стёгануть лошадь как следует – хрен бы что от этой решётки осталось.
Только кто в бурьян загонит телегу?
Подозревают Фёдора, ни много, ни мало – в убийстве кузнеца Тимофея. Сейчас выведут в огород и… прикончат.
Расклад незавидный, что и говорить.
Кому и зачем понадобилось убивать кузнеца? И с какой целью подставили Фёдора? Нож он потерял ещё вчера вечером. Подумал: «Голова с медовухи плохо соображает, завтра найду».
А назавтра – вон как вышло!
Фёдор взглянул сквозь решётку, и душа заныла: брезжил рассвет, пора было выгонять корову, колоть дрова, носить воду… Прибрать в огороде кое-что требовалось: вчера не успел, умаялся в стельку. Как Варвара одна-то? У неё своих дел невпроворот: печь, готовка.
Хотя – какая готовка, если основного едока посадили?
Кстати, сегодня у этого едока во рту с утра маковой росинки не было, пора бы о еде подумать…
Глава 2
Покачиваясь на вагонной полке, вдыхая запах пота и табака вперемешку с огуречными и квашено-капустными ароматами, Павел Кныш рассуждал о том, насколько непредсказуема бывает жизнь. Вот едет он в незнакомую деревню со странным названием Огурдино проводить сплошную коллективизацию, бросив родное паровозное депо, мужиков из железнодорожных мастерских…
А ещё под Новый год вместе со своей девушкой по имени Оксана, буфетчицей из столовой нарпита, они совсем иные планы строили. Жизнь представлялась если не абсолютной прямой, то уж как минимум – без зигзагов и поворотов.
Машинист в третьем поколении, после армии Павел какое-то время работал отметчиком вагонов, потом была учёба в железнодорожной школе, после чего – три года откатался помощником машиниста, затем работал инспектором по ремонту в паровозном депо. Даже собирался поступать в Московский институт инженеров транспорта.
И вдруг – такой резкий поворот, излом, даже обрыв, можно сказать.
Сейчас неизвестно – поступит ли он в этот институт когда-нибудь вообще, и как всё сложится дальше. Павел повернулся на другой бок. Или взять хотя бы посадку в этот поезд. Хочешь, не хочешь – поневоле станешь фаталистом: ты сам себе не хозяин, неумолимая сила тащит тебя по жизни, не спрашивая ни разрешения, ни направления, заставляет исполнять какую-то свою слепую волю…
Оказывается, он к тридцати годам простым пассажиром-то и не был никогда: или машинистом, или его помощником. А тут такое дело…
Как ринулись все на перрон, дети заорали, бабы завизжали, мужики, само собой, по-крупнокалиберному… Кому нужно ехать и кому не нужно – все смешались в людском потоке: безбилетники, милиционеры, жулики, гадалки, комсомольский патруль. Прыгали наперегонки через рельсы, подлезали под платформы, бегали вдоль состава с мешками и баулами, орали, ломились в запертые двери вагонов. Форменный дурдом, короче.
А с чего всё началось? С вызова в горком, факт!
В то апрельское утро случился заморозок, и за несколько метров до здания с красными флагами Павел поскользнулся. Едва не растянувшись на виду у всей улицы и кое-как удержав равновесие, подумал: «Дурной знак!» Но в знаки, приметы, предрассудки и прочую буржуазную ересь он не верил. Осторожно добравшись до крыльца, оглянулся – не видел ли кто его конфуза.
Первый секретарь, помнится, не поднимая головы от развёрнутой «Правды», лежавшей перед ним на столе, вместо того, чтобы поздороваться, поинтересовался в лоб:
– Кныш Павел Силантьевич? Коммунист?
– Так точно, – отрапортовал вошедший, – с двадцать шестого года.