Избранные сочинения

Вот она, та женщина, с которою он может быть истинно счастливым! Только с нею и более ни с кем!..

Не помня себя, он обнял ее и, блестя глазами, ответил:

– Согласен. Хоть на край света… Бросим все и всех и едем. Готовься к курьерскому поезду. Я за тобою заеду…

Торопливо рылся Михаил Александрович у себя в ящиках стола, собирая нужные документы и деньги. На душе у него было светло и хорошо. Еще один только час – и он будет уже далеко от этих дрязг, от опротивевшей жизни, от опостылевшей семьи, и главное – он будет не один, а с Ольгою, с давно любимой женщиной. Они уедут, куда – все равно, и заживут безмятежною жизнью вдвоем.

С женою он решил не прощаться и написать ей уже из Москвы. Ему было даже смешно, что он, взрослый человек, убегает тайком, как институтка. Совсем как роман…

Пока он хлопотал у стола, в кабинет незаметно вошли Соня и Митя.

– Папа, а ты мне лофадку купиф? – спросил Митя.

– А мне куклу, папа, – проговорила Соня. Михаил Александрович опустился на турецкий диван. «А дети? – подумал он, холодея. – Я убегу от семьи, от жены, от тестя… А от детей разве можно убежать?» Соня и Митя вскарабкались к нему на колени. «Разве есть хоть один уголок, куда бы можно было скрыться от них? Ведь они вечно будут рисоваться в глазах. Кто их без меня воспитает? О, Господи, что же мне делать? Раз за столько лет безотрадной жизни мелькнула секунда надежды на счастие – и ту судьба отнимает безжалостно. Ведь это – цепи, которых нельзя ни разорвать, ни разбить… Господи, дай же мне силы… Ведь есть же отцы, которые бросают детей… Почему же я не могу? Вздор, малодушие: могу и я. Я буду издали следить за ними. Еду. Имею же я, наконец, право пожить хоть немножко с любимой женщиной и исключительно для себя?! К черту все связи и цепи. В путь! И чем скорее, тем лучше…»

Он крепко поцеловал детей и стал спускаться с лестницы. Но с половины ее он вернулся назад, сел за свой стол, дрожащей рукою написал записку, запечатал в конверт и позвонил.

– Свезти этот конверт в «Европейскую гостиницу» – сказал он вошедшему слуге.

– Слушаю!.. – ответил лакей и вышел. Михаил Александрович был бледен, как полотно. Корабли были сожжены навсегда, и теперь, когда уже ему ничего не оставалось впереди, он ясно и твердо взглянул в глаза своему будущему, и его личное счастье показалось ему пошлым и ничтожным в сравнении с тем грядущим, великим и разнообразным, которое ожидало его детей и которое было теперь всецело в его руках. Его сердце, обливалось кровью, на глаза его навертывались слезы, ему было жаль себя, своей так неумно израсходованной жизни, но какой-то голос внутри его ясно и определенно говорил ему: «Ты прав!»

В записке была только одна строка:

«У меня дети. Не могу».

Княжеские бриллианты

Рассказ

Я был молод, легко верил и убеждался, еще легче разочаровывался, на жизнь смотрел светло и весело и каждую минуту готов был, очертя голову и не размышляя, броситься в какие угодно опасные похождения, лишь бы только они были сопряжены с отвагою и удалью.

По своему тогдашнему общественному положению я был далеко не важной птицей, а всего только студентом второго курса по естественному факультету и искренно был уверен в том, что люблю природу. Я был беден и жил грошовыми уроками. В силу этих обстоятельств я и попал репетитором в дом к одному помещику, – звали его Петром Петровичем, – довольно важному и пожилому барину в крупных чинах. Я репетировал его сына Алешу – славного мальчика лет тринадцати, который был очень ко мне привязан.

Петр Петрович вращался в большом кругу, жил на большую ногу и обыкновенно летом обитал где-нибудь на даче под столицей. Но в те времена у него произошла какая-то пертурбация в финансах и он сразу вдруг объявил себя сторонником и любителем деревни. С наступлением лета он переехал с семьею на юг России в свою глухую усадьбу, в которой до этого не бывал никогда. Прихватили и меня в качестве репетитора.

Усадьба лежала в степи, в страшной глуши, верстах в восьмидесяти от железной дороги и в полутораста от губернского города. Петр Петрович тотчас же по приезде сильно заскучал по столичной сутолоке. Но нам с Алешей деревня показалась чистым раем. Воздуха, воды, необъятного простора полей и свободы на нашу долю выпало столько, что мы прямо-таки блаженствовали и искренно удивлялись, как люди могут скучать среди такой дивной прелести.

Но Петр Петрович по доброте душевной думал, что и нам так же скучно, как ему, а потому однажды и обратился ко мне и к сыну с таким добрым советом:

– Вы бы, господа молодежь, от скуки разобрали здешнюю старую библиотеку. К ней, вероятно, больше ста лет никто не прикасался. Может быть, найдутся еще книги и на чердаке. Не знаю только, попадется ли вам что-нибудь интересное, но разной старины вы найдете вдоволь. За это вам ручаюсь. Библиотека эта еще помнит потемкинские времена…

Я, конечно, пообещал привести в порядок библиотеку, составить каталог и даже обшарить все чердаки, подвалы и кладовые. Но пообещать и сделать – две вещи разные. Меня и Алешу больше тянуло на волю, в степь, на речку, в парк и в деревню. В комнаты огромного барского дома мы приходили только есть и спать.

Любил я также по целым часам пропадать у старого священника отца Онуфрия и слушать его рассказы о прошлом этой усадьбы. Рассказы были очень интересны, а подчас носили и легендарный характер. Он повествовал, что во времена Екатерины это было огромное имение, пожалованное прабабушке Петра Петровича, покойной Елене Ивановне, за ее усердную службу при тогдашнем Дворе. Прабабушка эта выстроила огромный барский дом, насадила прекрасный большой парк, прожила здесь всю вторую половину своей жизни, здесь же и скончалась, и похоронена в конце парка на горке, в склепе. Склеп построен был ею же самой при жизни и над склепом был воздвигнут каменный мавзолей-каплица.

Отец Онуфрий рассказывал то, что он сам слышал от своего покойного отца – тоже священника, который был еще молодым причетником, когда Елена Ивановна умерла, и присутствовал при ее погребении. Покойный священник утверждал, что вместе с телом старухи-помещицы были похоронены и ее драгоценности и, кроме того, железная круглая коробочка. В коробочке будто бы находились подарки, полученные покойницей от самого Потемкина… Оставила она своему сыну Борису Евлампиевичу несметные богатства, но с этой коробочкой не хотела расставаться и взяла с сына клятву, что он положит ее с нею в гроб. Так эти драгоценности и лежат теперь в земле в гробу.

До знакомства с отцом Онуфрием я не обращал на эту заброшенную и густо заросшую травой капличку никакого внимания и даже избегал ее по той причине, по которой живые люди обыкновенно стараются как можно реже посещать места упокоения мертвых. Но теперь, после рассказа священника, я живо заинтересовался этим мавзолеем и даже нарочно совершил туда экскурсию.

Капличка очень походила на развалину. Она стояла в самом диком и заброшенном уголке парка. Туда по-видимому никто не ходил целыми десятками лет, кроме разве каких-нибудь глупых и равнодушных посетителей вроде теленка или свиньи, оставленных без присмотра. Дорожки туда не было. Кругом росли густой репейник и высокий бурьян. Когда-то капличка была оштукатурена, но теперь ее стены и колонки по углам были облуплены, обсыпались, и во многих местах кирпич выветрился и понемногу превращался в прах. Круглая железная крыша куполом была еще цела, но сильно проржавела. Креста на вершине не было: его давно уже снесли и затеряли невзгоды и превратности времени. Но что особенно хорошо сохранилось – так это обитая железом дверь на больших железных петлях, запертая огромным висячим замком. Таких замков теперь уже не делают. Он был страшно древний и неуклюжий, но такой солидный, что его нельзя было сломать никаким ломом. Ясно, что висел он тут и ржавел с тех самых пор, как его навесили в самый день похорон Елены Ивановны. Где теперь ключ от этого замка, конечно, не знал никто. Да если бы он и нашелся, то едва ли им можно было бы отпереть заросший ржавчиной замок. Можно было смело сказать, что, лежа за такими запорами, старуха могла быть вполне спокойна за целость своих сокровищ.