Мировая революция. Воспоминания

Изучив положение и познакомившись с главными действующими лицами, я составил и свой план.

Наше военное предприятие было весьма осложнено разнородностью и большим количеством всевозможных инстанций. В Петрограде – военное министерство, Генеральный штаб, к тому же еще Министерство иностранных дел и Совет министров; в Могилеве – Ставка (главное командование), в Киеве – военные учреждения округа (Киевского), в конце концов, слово еще имел главнокомандующий и начальник и штаб той армии, к которой наши части были прикомандированы. Это было непрерывное хождение от Анны к Кайафе и Пилату. А бесконечные путешествия из города в город! Всюду и от каждого мы должны были получить какую-то «бумагу», а ее не скоро писали – в России и войско, как и все, было бюрократизировано.

Значительную помощь оказывали мне послы союзнических держав; все они нам охотно помогали и поддерживали нас в русских учреждениях, когда мы вытягивали из них различные, менее значительные льготы; одинаково полезными были для нас и военные атташе, обычно бывшие при Ставке в Могилеве.

Основанием и устройством отделения парижского Национального совета работа была упрощена; таким образом, отпали различные местные учреждения. Прежде был Союз и Единение и оба вмешивались в военные дела; позднее рядом с Союзом возник правительственный Народный совет (Дюрих), и Союз сделался чем-то вроде консульства. К Дружине были откомандированы политические (пропагандистского характера) помощники; это соответствовало первоначальному плану пропагандистской дружины; они должны были быть соединяющими звеньями между военным начальником Дружины и иными высшими начальниками и правлением Союза (в некоторых случаях и между нашими солдатами и нашими организациями в тылу). Вначале был один такой помощник (Тучек); он был назначен Генеральным штабом; потом число их было увеличено еще двумя (Я. Рейман и за словаков Я. Орсаг), назначенными командиром Дружины.

Благодаря созданию Отделения центрального Парижского национального совета наступило упрощение. По приезде в Россию я становился, по организационному статуту, главой Отделения, и этим работа упрощалась. Настал больший порядок, и работалось в одном направлении, чем мы приобрели доверие русских и представителей союзников.

Мы расширили Отделение Национального совета и разделили работу; главным занятием было, однако, войско и его расширение. Корреспонденция с пленными – с отдельными лицами и с организациями – была огромная. Члены Отделения и многие офицеры и военные должны были посещать лагеря и вести набор. Скоро у нас возникли финансовые затруднения; был переделан уже более старый план и был объявлен национальный заем. По возможности я упрощал дело и в отношениях с русскими. Например, в Киеве была военная комиссия, заведывавшая формировкой войска; комиссия была русская, и вот вместо многочисленной комиссии я добился одного инспектора, это было важно еще потому, что члены комиссии были к нам враждебно настроены.

Прекрасным помощником для меня был Юрий Клецанда, к сожалению, так рано умерший; был он удивительно милый человек, преданный делу и неутомимый работник. Он хорошо знал условия жизни в Петрограде, в министерствах и в армии, а благодаря своей литературной деятельности был в связи с академиками и профессорами. Как секретарь Отделения, он ходил со мной по всем военным и гражданским учреждениям. Многие шаги и меры он сам успешно провел. В начале нашей деятельности в России он попал до известной степени под влияние фантазии своей русской и чешской среды, но борьба Киева с Петроградом его скоро вылечила, и он стал верным исполнителем нашей программы. У него великие заслуги перед нашим делом.

Клецанда был секретарем Отделения; моим личным секретарем был молодой историк Папоушек.

Для технической стороны формирования нашего войска был назначен, как чех по происхождению, генерал Червинка. Он был подходящим посредником между русским правительством и Союзом, позднее правительственным Национальным советом; вскоре после объявления войны он был прикомандирован к Киевскому военному округу, где получил руководство чешскими военными делами. Еще позже, когда осенью 1916 г. Генеральный штаб дал правила формирования войска, ему было доверено формирование нашего войска. Он был русским солдатом, и уже потому у него случались споры с Союзом и с Единением, но он преданно работал для чешского дела; он был консерватором и не во всем соглашался со мной, но это нам не мешало в совместной работе.

Нашей задачей было создать армию, или, как мы говорили в России, корпус из первоначальной дружины, переделанной в бригаду, потом в дивизию, и из ядра второй дивизии. План был таков – создать вначале один корпус и потом подготовлять другой, ибо пленных, идущих добровольцами в армию, было достаточно. Я продолжал там, где кончил Штефаник. Против русского плана создания пропагандистского войска, войска политического, Штефаник выставлял наш план, доказывавший необходимость настоящего, как можно большего войска, которое должно было быть послано во Францию. Об этом мы договорились сейчас же после признания Брианом нашей антиавстрийской программы.

Хочу, чтобы стало ясно, чем мой план отличался от плана русского и плана Союза; для меня было важно, чтобы у нас в России была своя армия, которой бы распоряжались мы сами. Не было достаточно, чтобы она была частью русской армии; в таком случае ее могли бы нам разбросать по частям на огромно растянутом фронте, и армия как целое не могла бы получить применения. Далее, было важно иметь как можно большую армию, действительно военную и ни в коем случае не политическую армию. Дело было также в духе нашей армии – она должна была быть нашей, не русской, хотя и русофильской; мне лично было безразлично, какой будет командный состав – русский или чешский, важно было, каковы были командиры, каков был дух армии, чему и как она служила. Чешское войско должно было ясно сознавать, почему оно воюет и каких политических целей добивается; оно должно было присягать своему народу – одним словом, оно должно было быть нашим войском.

Во-вторых: армия должна была быть перевезена во Францию. Об этом сговорились в прошлом году в Париже, и с тех пор до моего приезда Штефаник работал над этим в России.

Противники Франции и Запада были вообще против этого и против перевозки наших пленных во Францию; этот вопрос еще при царском правительстве разбирался в отдельных министерствах и в Совете министров. Когда Альберт Тома приехал в Петроград, то от имени французского правительства возобновил просьбу, чтобы наше войско было перевезено во Францию; Генеральный штаб тогда (постановлением от 14 мая 1917 г.) план одобрил и очень основательно его поддержал – дело было уже после революции, и лед был сломлен. Я сговорился с французской военной миссией, что пока пошлем во Францию 30 000 пленных и среди них несколько тысяч югославян; А. Тома согласился и всеми силами помогал ускорению дела; договор с А. Тома является первым подписанным документом такого рода между Национальным советом и государством, и снова Франция была той страной, которая признала наш Национальный совет равноправной стороной. Часть пленных должна была работать во Франции на заводах. Нам было обещано (Министерством иностранных дел и Генеральным штабом), что транспорты в ближайшем времени пойдут через Архангельск. Несмотря на это, дело все тормозилось – de facto первый транспорт был отправлен лишь в ноябре; количественно он был гораздо меньше, чем то было для нас желательно. Мы, однако, надеялись, что скоро попадем во Францию через Сибирь.

Предположение, что армия будет во Франции, имело, конечно, некоторое влияние на организацию войска; мы завели французскую дисциплину, дабы после переезда не возникли затруднения во Франции – были приняты в войско французские офицеры связи.

Все мои старания были направлены на то, чтобы мы не были захвачены русским военным хаосом и чтобы вся армия держалась вместе; в известном отношении это удалось именно благодаря упадку русской армии и развалу всей России. Наши солдаты видели лишь развал, и это их отпугивало; в административном отношении развал помогал нам тем, что мы часто brevi manu доставали материал из русских военных складов, которые без нас бы раскрали. Мы пользовались до известной степени тактикой fait accompli; переговоры с учреждениями становились понемногу невозможными, такая всюду царила неопределенность, а кроме того, день изо дня менялись руководящие лица. Только что я договорился с Корниловым, а на другой день уже был Брусилов и т. д. – полный развал и неопределенность.