Страница 9 из 16
– Хорошо.
И ушел. Я тоже решила уйти, бродить где-нибудь, и распахнула дверь, но медсестры, обернувшись, попросили меня не покидать палату, чтобы мы вас, «больная», не ловили. «Больная» – это, конечно, жаргонизм, никакой больной и даже нездоровой я себя не считала. Я согласилась на операцию, потому что пришло ее время, как если бы позвонил будильник, или самолет взлетел по расписанию, или Дали написал новую картину. Ничего другого, кроме этого, не было, никакой «больной»! В «больных» играли все остальные, а я играла в другую игру, но по правилам, потому перестала бродить и вернулась в холодную кровать.
Я читаю. Кричат:
– Завтрак, девочки, мальчики! Проходите на завтрак.
Старушки идут на завтрак.
Царь ведет меня на УЗИ (у-л-ь-т-р-а-з-в-у-к-о-в-о-е-и-с-к-у-с-с-т-в-о). Я скачу за ним по лестнице и попадаю на первый этаж, где к стенкам в очереди прилипли грустные люди.
Узистка в шоке! Это не нога, говорит она, это ужас! Какие дыры (что за дыры, не знаю – видимо, космические), величиной с палец!
– У вас голова не кружится? Если кружится… не терпеть…
– Нет, у меня не кружится, – отвечаю я УЗИ-искуснице, поглядывая на нее с высоты банкетки.
– Смотрите, Л. А. – И они перешли на гиппократов язык, к счастью, скрывающий от пациентов всю правду. Кто хочет знать их правду? Я не хочу, поэтому не прислушиваюсь, а смотрю в окно и тихо-тихо пою песню про лен-конопель: «В темном лесе, в темном лесе, распашу ль я, распашу ль я, пашенку, пашенку, я посею, я посею, я посею, лен-конопель, лен-конопель…»
Л. А., тем не менее, посидел рядом, посмотрел еще немного на загадочные дыры и стал рисовать на моей ноге узоры: кружочки, линии соединения и крестики синим фломастером, очевидно, появившимся у него из рукава. Нога стала красивой.
– Где же вы находите таких сложных пациентов? Ужас, смотрите: вот узел, а вот еще дыра…
Конопель засеялся, стало скучно, я тоже посмотрела на экран: серо-синее булькающее пространство… Что они там видят? О чем говорят?
– Если вашей дочери не сделать операцию вовремя, то слепота как следствие будет прогрессировать, возникнут проблемы с позвоночником, видите, она держит голову неровно, ей так удобней смотреть, мы вам предлагаем двойную операцию…
Я сижу на скамейке, мама вдалеке говорит с врачом. Мне нравится слово «двойную», вот бы есть двойные конфеты. Я подхожу к маме:
– Мама, соглашайся, двойная – это больше, чем одна. Это вкуснее.
Врач смеется и поворачивает мне голову.
– Ты скоро будешь как все. Хочешь?
Я жму плечами – непонятно.
– Тебя не будут дразнить.
Я не верю, я обиженно сажусь обратно – меня постоянно дразнят, и я постоянно дерусь или плачу.
– Я могу еще парочку таких сложных подыскать, – неожиданно вступаю я в их диалог.
Смеемся с узисткой, Л. А. удивился, приподнял нос с бровями и вернулся к рисованию, крутя меня в разные стороны.
– У вас голова не кружится? – повторяет пароль узистка.
– Да нет, с чего бы ей кружиться? Хотя от голода, пожалуй.
– Ай! Кушать не дают!
Л. А. дорисовал свои диаграммы и куда-то вышел. Я слезаю вместе с татуажем и спрашиваю узистку, разглядывая новообразовавшуюся графику:
– А я ходить-то буду?
Посмотрев на синие кружочки, она рассказывает знаменитый анекдот:
– Пациент после операции спрашивает у хирурга:
«Доктор, а я на скрипке буду играть?»
«Ну да, конечно».
«Странно, а раньше не играл».
Мы смеемся, я открываю рот, чтобы рассказать другой анекдот:
– Больной отходит после наркоза:
«Доктор, я что-то не могу нащупать свои ноги».
«Видите ли, нам пришлось ампутировать вам руки».
– Идите в палату, – неожиданно говорит появившийся доктор-художник.
Меня везут на операцию. Страшно. Не нравится смотреть в потолок, не нравится лежать. Не нравится бояться. В лифте куча людей в белом прижимаются к стенкам. Лифт скользит туда-сюда. Я рассказываю анекдоты.
– Тебе сколько лет? – спрашивает кто-то у стены.
– Одиннадцать, ну так вот… ежик и зайчик нашли ружье…
Я рассказываю, пока мы в пути, пока какая-то женщина не говорит:
– Ну и дети, таким наркоз нужно давать заранее.
С другой стороны стены подмигивают.
Рот приходится закрыть, вернуться в палату от веселой узистки к позавтракавшим старушкам. Художник, как истинный гений, пришел следом, дорисовал еще пару штрихов и исчез.
Вместо него появился шприц с атропином и противным по цвету антибиотиком, всего два укола из трех, обещанных накануне.
Потом пришли медсестры с каталкой, сказали все снять, даже резинку для волос и нательный крестик. Накрыли меня простынкой и покатили на операцию, в лифте я показала язык своему отражению на потолке. Медсестры засмеялись и тоже стали показывать потолку языки.
Я лежу голая под одеялом. Мне шесть лет. И жду, когда заберут на операцию. В палате появляется каталка, на ней лежит голый мальчик, завернутый в простыню. Я стесняюсь и не вылезаю. Ему говорят: «Отвернись». Он отворачивается. Я перелезаю к нему, и меня укутывают простыней. Я чувствую его тело, и мне хочется раствориться. Ему, наверное, тоже. А взрослым плевать. Их ничуть не смущает – можно не ходить два раза. Очень удобно. Дети и дети, а мы смотрим друг на друга с ненавистью. В каком-то коридоре мальчик исчезает, и я про него забываю. Передо мной выплывает огромная странная лампа, каких я никогда не видела даже в магазине.
Анестезиолог в зеленом костюмчике так и не пришел, наверное, забыл про свое обещание. Я, правда, так ничего и не придумала. Джинны разрешали загадывать три желания, Зеленый одно – слишком мало, чтобы не совершить ошибку.
Приехали. Операционная совершенно пустынна, окно такое же голое, как я. С меня сняли простыню, и я перелегла на холодный операционный стол. Под спиной оказалась какая-то еще более холодная квадратная штучка, которую мне захотелось убрать, но оказалось, что так надо. Я расползаюсь по столу, и меня накрывают другой простыней – серовато-желтой и мятой, типа жеваная ткань, когда-то было модно. Лежу. Десять утра. Пришла операционная сестра.
– Вас как зовут?
– Акс… (Хотя, в целом, я уже не уверена, что меня так зовут, голое существо имени не имеет). Я – Сегодняшняя Вена.
– А меня Ира. Клади ручку сюда.
– Что это?
– Рукав, специально придумали.
Если на операционном столе не лежать, то можно вполне самому догадаться, как он устроен и что за штуки прикреплены к нему справа и слева.
– У вас очень холодно.
– Да, в операционной всегда так, так положено, придется потерпеть. Поработай ручкой.
Я сжимаю и разжимаю пальцы, чувствую, какие они холодные и как медленно двигаются. Ира ставит катетер прямо на внутренний сгиб локтя.
– А это что?
– Это капельница.
Вижу, что капельница, я хотела спросить, что там внутри, но забыла, как это сделать.
Трясет от холода, простыня прыгает, изображая желтое море.
– А вдруг я буду кашлять?
– Ну и кашляйте. Я все хорошо закрепила, не вылетит. А почему вы вдруг будете кашлять?
– Ну не знаю, а вдруг.
– Да кашляйте, вы ведь живой человек.
– Хорошая шутка.
– Я не шучу, вы пока живая, все признаки, – Ира вдруг начинает кашлять.
Мы смеемся и переходим на «ты».
– Да ну тебя.
– Я вообще тихо буду лежать. Я тут стесняюсь. Я не одета.
– Да ты что? Тогда я за тебя кашлять и…
Откуда-то сбоку появляется незнакомый доктор и спрашивает:
– А что у нас больная так трясется? От страха?
– От холода, – с каким-то презрением говорит Ира. И я ей за это благодарна. Мне не страшно вовсе, хотя, может, это и ненормально. Я не больная. Мне немного голо и очень холодно. И это все.