Страница 13 из 18
Выпили еще немного. Похвалили Маяковского и Мандельштама, поругали Пастернака и Есенина. Потом наоборот. И вот у Маринки зазвонил телефон. «О, едет. Надо выйти». «Так пусть сам зайдет, – говорю я, – ему же надо, не тебе. Тут и познакомишь». – «Легче нам спуститься: он не ходит. В кресле ездит». Я… как бы так сказать помягче… весьма был сильно удивлен.
За рулем приехал Федя, крутой соло-гитарист, но это я потом узнал. Вовка сидел справа. Он оказался обычным парнем. Ну вот обычным. Открыл дверь и сказал что-то типа: «Можно я здесь посижу»? Виновато улыбался и кивал, пока Маринка распекала его за упрощения. Когда я влез знакомиться со словами, что мне интересно, как он пишет, пожал небольшой жесткой ладонью мою руку и предложил: «Заходи тогда в гости, поболтаем».
Я зашел. Стал заходить еще и еще. С первого же раза мне стало легче. Свежее масло потекло в раскаленную голову. Скажу честно, больше болтал я, а он слушал. Я рассказывал истории из своей жизни, он – из своей. Я прямо-таки вещал о себе, я скромно поведал ему о страшных испытаниях, выпавших на мою долю, а он говорил о людях, которые его удивили, обрадовали, восхитили. По неизвестной причине мне часто хотелось заплакать, когда я его слушал, хотя внешне, на первый взгляд, Вовкины истории не были трагедиями и рассказывал он их смешно.
Иногда он показывал мне новую песню, сочиненную накануне, и я поражался. Чему? Сам не пойму. Вот послушайте:
Или:
Мне сдается, я понял, отчего все, кто знаком с Володей, почти сразу забывают, что он сидит в инвалидном кресле, а не бежит вместе со всеми в атаку на мир или, наоборот, не занимает от него круговую оборону. Он просто живет со своим особым отношением к этому миру, и все, кто попадает в атмосферу этого отношения, вдруг понимают, что счастливы. Как будто в пятом классе ждешь, ждешь летних каникул, и вот они наступают. Однажды, лет десять назад, мы с ним поехали на выставку картин, а по дороге он меня просит: «Давай девушку одну подхватим по пути»? Подъезжаем, а тут выходит девушка – такая красивая, что я заробел: не ошиблись ли мы адресом? Но нет, не ошиблись, она теперь его жена.
И вот как-то раз он рассказал мне историю, из которой мне уж очень захотелось сделать рассказ. Я долго собирался, примерялся так и эдак и понял, что фантазии поставить себя на место героя мне не хватает. Тогда я снова пришел к Вове в гости, а потом записал наш разговор.
– …Помнишь, ты рассказывал мне? Парень на коляске под дождем… Меня так эта картина зацепила. Как его, Серёга, кажется?
– Лёха. Его звали Лёха. Веселый такой, компанейский парняга. Он мне как-то написал: «Привет! Помнишь?» Я: «Помню, конечно!» А он раз – и замолчал. Потом с другого адреса пишет то же самое: «Привет! Помнишь?» Да помню я, помню, и пишу в ответ: «Так мне что, твою старую страничку удалить»? (Мы улыбаемся.) Он как ни в чем не бывало: «Ай, ерунда, я пароль потерял»…
Много времени прошло с тех пор, как мы последний раз виделись в больнице, в центре этом реабилитационном. И всё, контакты пропали, а тут он снова меня находит. Я так понимаю, что он попивает-то лихо. Ну, если пишет, что сын приходит его контролировать. Видно, проверяют, чтоб не пил. Историю его после того случая, что тебе рассказывал, совсем не знаю… Хочешь чаю?
– Давай!
– …Уж насколько мы циники, ну ты понимаешь, о чем я…
– Конечно.
– Когда в одном месте куча людей с одинаковыми проблемами, тогда никто о них не говорит, не рассказывает, потому что все всё понимают. И тем не менее, глядя вот на это все (он на секунду задумывается), я до сих пор ту сцену не могу забыть. Не в том контексте, что вот человек на коляске и страдает-переживает, а в том, что в ней было… сконцентрировано одиночество, возведенное в высшую степень. Когда чувак едет на коляске под ливнем, под которым он… может не ехать!.. Ему не надо срочно никуда, но оно гонит его из квартиры. И вот ему к станции метро, а потом еще в метро корябаться. А потом электричка… В общем, давай все сначала.
Это был реабилитационный центр в Москве. Эр-Цэ. Не такой, где все заточено под людей на колясках, а просто отделение при клинической больнице, которое называется реабилитацией. Тогда, в конце прошлого века, было еще очень мало мест, где люди в инвалидных креслах могли общаться друг с другом. Своего рода резервация.
Туда брали тех, кто ничем сопутствующим не болеет, например, нет пролежней, чтобы можно было заниматься лечебной физкультурой или проводить процедуры. Но ни от чего не лечили. Все, кто был там не первый раз, понимали, что чуда не случится, что никаких ног.
Если честно, то все становится ясно почти сразу, за год-полтора. Крайне редко бывает прогресс и чувствительность восстанавливается. Чаще нет… А люди все равно верят и обижаются, если кто-то сомневается. Надежда, конечно, живет. Все втайне молятся, все просят. Ходят всякие слухи и сказки типа «Петя встал, Вася тоже». И у меня были надежды, но призрачные, фанатичной уверенности не было. Я приезжал заниматься, с друзьями общаться, а по большей части наблюдать и размышлять.
Вот пройдет, к примеру, твой срок пребывания, и поедешь ты домой. Один. Никто с тобой возиться не хочет, не до тебя. Понятно, время тяжелое, самим бы выжить. Работы нет, интернета такого, как сейчас, тоже. Многие из нас просто сидели без дела. И что придумаешь, то с тобой и будет. Каждый лепил, что мог. Кто-то с друзьями, если друзья есть хорошие. У кого-то, крайне редко, оставалась работа. О, это был большой человек! Ведь он нужен кому-то до такой степени, что за ним приезжают и везут в офис. А ты сидишь дома, и за тобой никто не приедет. Поэтому бывало и уныло… (Мне никогда не передать словами, как он тут усмехнулся.)
Реабилитироваться можно было два раза в год, и туда заезжали целыми компаниями. Люди знакомились, начинали дружить и под конец договаривались встретиться через полгода. Тусовались почти месяц, а потом ждали нового заезда. Готовились к нему. Врачи отказать не могли, если не было причин вроде нарушений дисциплины.
Центр занимал второй этаж огромной больницы, это был длинный коридор с палатами, процедурными кабинетами, ванными комнатами, кладовками, спортзалом и «Байконуром» – туалетом в дальнем конце. Коридор делился на два крыла лифтом, а к лифту со двора через первый этаж вел самодельный деревянный пандус с перилами.
В правом крыле селили новичков. Здесь все было тихо, по режиму. Можно даже сказать, интеллигентно. В десять вечера отбой. А в левом жили ребята, которые в Эр-Цэ уже не по первому заезду. Братва нормальная, опытная, местами прожженная. Новичков туда не отправляли. И вот там-то вечером жизнь только начиналась.
Часов в пять, после ухода врачей, приступали к жарке-варке. Распорядок дня не соблюдался. От еды на пару́ все отвыкли. Если у тебя есть связи и тебе приносят копченую колбасу, огурцы-помидоры, сардельки, ты уже не можешь есть по режиму. А в определенный момент уходят почти все медсестры, и тогда просыпаются монстры.
Контингент подбирался разношерстный, туда попадали разные люди со всей страны – и молодые, и постарше. Это крыло, левое, где «старички», существовало исключительно для общения, ведь все понимали, что шевелиться ничего уже не будет. Там выпивали, и прилично, но если не попадаться врачам и договориться с медсестрой, то и она закрывала глаза. Главное, чтобы не было конфликтов.