Страница 62 из 66
Броуди-Броуди, если я назову твое имя — влетит ли тебе? Выгонят ли тебя взашей из этой сверкающей и жужжащей тусовки? Или просто будут держаться с тобой настороже? Насколько ты важен для них? Что ты сделал или делаешь для них такого, что владеешь их тайнами и не боишься их сливать?
Поговаривали, что он когда-то сам был актером. То ли из массовки, то ли дублером — во всяком случае, я ни разу не видел ни его имени в титрах, ни лица на экране. А уж такое-то лицо я бы не забыл! Самым запоминающимся в нем была не бледность и даже не пергаментная иссушенность кожи — а выдающиеся вперед кости черепа, широкие и мощные. Казалось, что о его скулы, подбородок и надбровные дуги можно порезаться. Такое лицо нельзя было скрыть ни под каким гримом.
Как бы то ни было — но мне казалось, что Броуди в курсе абсолютно всего, что происходило и происходит — а может быть, даже будет происходить? — на голливудских холмах. Стоило задать ему вопрос — как он улыбался своей фирменной жуткой ухмылкой: половиной лица. А потом долго смотрел на тебя, как бы думая: какую цену назвать за информацию. Он всегда ходил в плотной черной одежде, прикрывая бледное лицо полями федоры — как заправский шпион или вражеский резидент: объяснял это болезнью, которая вынуждает его сторониться солнечного света. Мы называли его графом Дракулой — а он в ответ разговаривал с нами с акцентом Белы Лугоши. Кажется, даже лучше, чем сам Бела.
Мне пришлось хорошенько напоить Броуди, чтобы он рассказал мне то, что привело меня сюда. Это случилось в маленькой забегаловке в безымянном тупичке, примыкающем к Гауэр-стрит. Ее держал русский эмигрант, женившийся здесь на китаянке — живая иллюстрация этнического плавильного котла, которым всегда был Голливуд. Здесь подавали русский «борщч», китайскую лапшу, американский виски — все то, что любили постоянные посетители. Броуди был здесь постоянным посетителем, я — нет. И каждый раз мне приходилось мяться у двери, пока из темноты не выныривала долговязая сутулая фигура в черном плаще и широкополой федоре. И каждый раз я мок под дождем — словно Броуди заранее знал о непогоде и из какого-то извращенного садизма предлагал мне встречаться именно в этот день и час.
Мне пришлось влить в него две бутылки того пойла, что здесь продавали под видом виски. Я подозревал, что это подкрашенная чаем русская водка — но все вокруг пили с удовольствием, поэтому я решил не лезть в привычный тамошний уклад.
Броуди хмелел очень медленно. Он смотрел на меня, усмехался, опрокидывал в свою пасть — я видел даже металлические коронки на коренных зубах — очередной стакан, снова смотрел и снова усмехался.
А потом его рожу перекосило, словно от удара током — и он стал мне рассказывать. Он рассказывал и рассказывал, словно блевал словами, извергал их на меня, в меня, на меня — а я не знал, куда деваться. Это было так странно, так жутко, так невероятно — и в то же время так похоже на правду, что меня мороз продирал по спине. Даже сейчас, когда я вспомнил об этом, мои руки и ноги похолодели.
— Да так, — прокашлялся я. — Один… знакомый упомянул. Так же, как и о других… подобных фильмах. «Сирены ада»… — я намеренно делал паузы, пытаясь прочитать по ее лицу реакцию на эти названия. — «Кровавая роза»… Их ведь не только сняли. Их даже успели показать публике.
Она усмехнулась.
Половиной лица.
Точь-в-точь как Броуди.
Я поежился. Камина в комнате, как, похоже, и во всем доме, не было. Холод пробирал насквозь, не спасали ни рубашка, ни пиджак, ни плащ, вся одежда словно превратилась в ледяную корку, и я едва удерживался от того, чтобы не сплясать зубами джигу.
— Все началось с «Сирен». И если бы не Герберт, на них все бы и закончилось… О, этот юный безумец с горящими глазами… Восторженный поклонник кинематографа. Он меня жутко пугал и притягивал одновременно. Впервые я увидела его на пробах «Сирен». Кажется, он был близким приятелем Рауля, режиссера. Во всяком случае, ему позволялось стоять рядом, опираясь на спинку именного кресла, и взгляд его жадно и удивленно метался между актерами на площадке и киноаппаратом, как будто он пытался постичь это волшебство — как оживает картинка на пленке.
Рауль желал непременно снимать меня, но у продюсеров были свои протеже, и Раулю тогда пришлось пойти на уступки, он сильно зависел от боссов студии. Он покорно отсматривал тех актрисулек, которых ему присылали, но все знали, и актрисульки в первую очередь, что — само собой, он выберет меня. Одна из них оказалась слишком настойчивой. Ну, а я — слишком беспечной. Или — самоуверенной? Мышьяк в кофе — и вуаля! Прямо на съемочной площадке! Вы можете себе представить такую наглость?..
Позже всем сказали, что меня удалось откачать и что — как только оправлюсь — я немедленно приступлю к съемкам. Разумеется, я, а не эта… прошмандовка.
Резкое вульгарное слово в ее увядающих загробных устах показалось мне не просто органичным, а будничным и даже банальным. Словно она сказала «эта девушка».
— Что с ней случилось? Ее признали виновной?
— Официально — нет. Ведь я в некотором роде… осталась жива. Небольшое несварение желудка… Кого в этом обвинишь? Рауль нанял сыщика, чтобы тот незаметно провел внутреннее расследование. Ее вычислили и припугнули так, что про кино ей пришлось забыть, несмотря на высочайшие протекции, и она нашла призвание в заваривании кофе на заправке, ха-ха. А я… Я начала новую жизнь. Благодаря Герберту.
Герберт Уэст. Это имя я слышал уже не впервые, но каждый раз меня настигал неодолимый ужас, словно я заносил ногу над головокружительной бездной. И каждый раз тот, кто произносил это имя — вдруг замолкал, словно спохватившись: не выдал ли он случайно великую тайну непосвященным. Может быть, именно это и спасало меня от падения в бездну — как ураганный ветер вдруг внезапно утихает вместо того, чтобы смахнуть тебя, как пылинку, вниз.
Герберт Уэст. О нем нет-нет да упоминали тучные гримерши, жилистые операторы, мальчики, разносящие воду… но не Броуди. Только не Броуди. Только не мой самый верный и точный осведомитель.
— Кто такой Геральд Уэст? — спросил я его однажды. Специально исковеркав имя: дешевая уловка, которая так часто срабатывала с менее умными людьми.
Броуди посмотрел на меня долгим взглядом своих красноватых, вечно воспаленных глаз — и ничего не ответил. Лишь подцепил пальцем и сщелкнул с рукава своего плаща несуществующую пылинку.
— Кто такой Герберт Уэст? — спрашивал я тех, кто имел неосторожность упомянуть в моем присутствии это имя. Спрашивал жадно, чуть ли не хватая за одежду — или же небрежно, будто невзначай, но итог был один: мне не отвечали. Вздрагивали и замолкали, нервно хихикали и уводили разговор в сторону: в любом случае — не отвечали. Герберт Уэст казался мне неуловимым призраком, жутким духом, который ушел куда-то по дороге теней вслед за старым кино — но не покинул этот мир, а притаился где-то и ждет своего часа, чтобы… Чтобы — что? Этого я не знал. И это-то и пугало больше всего.
Под конец я решил считать Герберта Уэста чем-то вроде жупела.
«Жупел, мой дорогой, — прошамкала как-то беззубая старуха, русская эмигрантка первой волны, ради развлечения консультирующая костюмеров фильмов о царской России, — это кипящая сера в аду. И смрад, и жар, и ядовитый туман. А еще — то, что пугает. Что внушает страх и отвращение. И то, чего тебе не избежать. Вот так-то, мой дорогой».
Вот так-то, мой дорогой. Вот так Герберт Уэст казался мне кипящей серой в аду. Источавшей и смрад, и жар, и ядовитый туман. Тем, что внушает страх и отвращение. Тем, чего не избежали многие. И тем, чего не избежать и мне.
— Благодаря Герберту?.. — я задал этот вопрос вскользь, будто случайно, держа карандаш на весу, словно она не сказала ничего особенного. Я записывал, и тут она прервалась, но мне ведь надо довести фразу до конца, а я не знаю, что дальше, она ведь прервалась… Мне стоило невероятных трудов не показать, как я взволнован — и напуган. Словно с ее губ капнуло кипящей серой, и дохнуло смрадом, и опалило жаром, и потянулись липкие пальцы ядовитого тумана.