Мёртвые пашни

В этот самый момент Степан Михайлович разглядел, где лежит, поблескивая в траве, электрический фонарик, и решил, что дальше идти не стоит. Скрутив пробку с керосиновой лампы, он плавно размахнулся и швырнул её в собравшихся на тропе покойников. Стеклянная колба разбилась, горючая жидкость плеснула на спины тесно сплотившихся мертвецов, на их одежду, растеклась по земле. Огонь занялся лениво, но Степан Михайлович вытянул из кармана плаща еще дома приготовленную резиновую клизму, зубами сдёрнул с её носика самодельный колпачок и, отвернув лицо, пустил на поднимающихся, поворачивающихся мертвяков тонкую мощную струю бензина.

— Фонарик подберите! — крикнул он, не оглядываясь. Бросив резиновую грушу словно гранату, он вскинул ружье и саданул крупной дробью в приближающегося покойника, ноги и живот которого были охвачены огнем. Вот теперь Степан Михайлович хорошо видел, в кого и куда он стреляет. Теперь света была достаточно.

Он разнес голову еще одному покойнику и, пятясь, стал перезаряжать двустволку. Подоспевшие Серёга и Коля прикрывали его, пикой и палицей отпихивая горящих мертвецов. Иван, как самый ловкий и подготовленный, обежал неповоротливых противников и подхватил фонарик — тот почему-то оказался выключен, видимо, кнопка отщелкнулась при ударе о землю.

Грянули очередные выстрелы — два тела свалились на землю, задергались в конвульсиях. Последнего оставшегося на тропе мертвяка забили осмелевшие Коля и Серёга — они буквально вместили его в грязь. Иван в расправу не вмешивался; он, убедившись, что фонарик исправен, теперь пытался его отчистить. Оттирая стекло мокрой ладонью, он не обратил внимания на шевеление в огненной луже. Опасность он почуял, только когда страшная обожженная фигура, лишь отдаленно напоминающая человека, на четвереньках выбралась из огня. Иван шарахнулся в сторону, повернулся быстро и остолбенел — на него полз изуродованный Борис Борисович, доцент кафедры промышленной автоматизации, руководитель группы. Его пропитавшаяся грязью и керосином борода продолжала гореть; обваренная кожа на лице вспухала волдырями. У него не было одного уха, правый глаз заплыл кровью, а изжеванная левая щека висела, будто лоскут гнилой мешковины. Борис Борисыч был обезображен, искалечен, обожжен. Но, возможно, он был еще жив.

Иван попятился, выставив перед собой отточенную лопату и не решаясь пустить её в ход.

Он должен был убедиться, что имеет дело с мертвецом.

Но как?

Как?!.

Борис Борисыч потянулся к нему скрюченной рукой без двух пальцев, захрипел жутко. И Ивана вдруг осенило.

Он воткнул лопату в землю и выдернул из-за пояса нунчаки. Он несильно ударил ползущего доцента по макушке, но тот никак на это не отреагировал, и тогда Иван закрутил нунчаки во всю силу. Три увесистых хлёстких шлепка вырубили бы самого крепкого человека, но на Бориса Борисовича они не произвели никакого эффекта. И тогда Иван решился на окончательную проверку: он ногой подсёк руку доцента, из-за чего тот ткнулся лицом в землю, прыгнул ему на спину и, накинув перевязь нунчак на горло, взял противника на удушение. От этого приёма спасения не было. Но доцент не обмяк и не лишился сознания. Напротив, он завозился активней, норовя сбросить Ивана с горба, пытаясь привстать. Сомнений не оставалось — Борис Борисыч был мёртв.

Иван слетел с его спины, перекатился через голову и, подхватив лопату, широко ею размахнулся…

Ему не верилось, что это безумие происходит на самом деле.

* * *

Они несколько раз обошли барак по кругу, вытаптывая траву и ломая кусты. Они успокоили еще трех мертвяков — с двумя проблем не возникло, но вот последний, затаившись, кинулся с земли на Серёгу, сбил его с ног и навалился сверху, разрывая зубами фуфайку. Стрелять в него было рискованно, да и палицей можно было попасть совсем не туда, куда требовалась. Пришлось хватать мертвеца за остатки одежды и в шесть рук оттаскивать его от орущего Серёги. Когда и с этим покойником было покончено, Степан Михайлович вытер с лба пот, вздохнул тяжело, в очередной раз удивился вслух:

— Откуда их тут столько? — И мучимый чувством вины Коля наконец-то решился рассказать правду. Его короткий рассказ старик выслушал спокойно, никак не прокомментировал. Поинтересовался только:

— Скотомогильник тот сумеете найти?

— Наверное, — пожал плечами Коля. — Рядом с тем местом геодезический знак стоял. Пирамидка такая, на холме перед лесом. Мы мимо него пробегали, я еще остановился рядом с ним, обернулся. Смотрел, не появится ли кто из кустов.

— Ага, — кивнул Степан Михайлович. — Кажется, теперь я понимаю, где это.

Они быстро свернули разговор и вновь занялись делом: с фонарём и факелом облазили терновые кусты на берегу пруда, заглянули в небольшой сад, где помимо старых яблонь росли черёмуха, ирга и смородина, потоптались по чьим-то огородам. Они всё дальше уходили от барака. И всё сильней торопились, понимая, что ночь заканчивается, и времени у них остается не так много.

В самой деревне они нашли лишь одного мертвяка: он сидел на дороге и, не обращая внимания на приближающихся людей, увлеченно дожирал чью-то собаку. Степан Михайлович даже патрон на него не стал тратить — повесил ружье за плечо, взял у Коли палицу и размозжил покойнику голову.

По домам они пошли, когда уже стало немного светать, а на дворах завозилась скотина. Хозяева на осторожный стук реагировали сразу — зажигали свет, открывали окно или на крыльцо выходили — то ли они не спали уже, то ли ждали проверку. Недовольства никто не выказывал, но и радостью особой заспанные лица не светились. Каждый разговор начинался с приветствия Степана Михайловича. Ему сдержанно, на его спутников косясь, отвечали.

— Ну что у вас? — спрашивал старик. — Всё ли закрыто? Чужих никого нет? Чудного ничего не видели, не слышали?

Нет, никто ничего не слышал, не видел; запоры целы, закрыты надежно, чужих и близко, вроде бы, никого не было.

— Днем убраться надо будет, — предупреждал, понизив голос, Степан Михайлович. — После второй дойки приходите к моей избе. Берите вилы. Тачку прихватите. — Он подавался вперед, совался в приоткрытую дверь, в окна заглядывал, привставая на цыпочки. Спрашивал тихонечко:

— А ваши поднялись? Женя? Серафима Ивановна? — Он каждый раз называл новые имена.

Хозяева сдержано кивали, недобро глядели на переминающихся с ноги на ногу, прислушивающихся к разговору студентов.

— Вы, как бы, осторожней, — предостерегал Степан Михайлович.

— Иди уже, — ворчали на него хозяева. — Без тебя всё знаем…

То ли в шестой, то ли в седьмой избе на стук никто не отозвался. Степан Михайлович уж и по дребезжащим окнам ладонью хлопал, и запертую дверь пинал, и кричал во весь голос — внутри всё было тихо. Разволновавшийся Степан Михайлович подозвал парней ближе, показал им, как нужно отжимать дверь, сунул в образовавшуюся щель лезвие тесака, приподнял им накидной крючок. Оставался второй запор, щеколда — её выворотили с треском, со скрежетом, дружно дёргая дверь на себя. Ввалились в дом, в сени — и тут из темного угла к ним бросился горбатый уродец, востроносый, седой, всклокоченный, в отрепье обряженный. Коля Карнаухов размахнулся уже, чтоб прихлопнуть его, но Степан Михайлович схватился за обляпанные кровью шестерни, заслонил собой страшилище, крикнул:

— Этого не трогать!

Уродец заплясал в луче фонаря, задёргался, закорчился, пытаясь черными пальцами дотянуться до вставших перед ним людей. Беззубый рот немо открывался и закрывался, будто у вынутого из воды карпа. Гремела и лязгала тяжёлая цепь; плетеный из кожи ошейник пережимал сухую шею до самого, наверное, позвоночника.

— Кто это? — прижавшись к стенке, шепотом спросил Коля Карнаухов.

— Порфирий это, — сердито сказал Степан Михайлович. — Порфирий Зимин. Отчества, извиняйте, не помню.

— Он тоже мёртвый? — спросил Иван, хотя ответ был очевиден.

— Давным-давно, — неохотно признал Степан Михайлович. — Он тут самый старый. Я мальчишкой в его сад лазал, и он, если там оказывался, встречал нас вот так же. Сколько уж лет прошло, а он, старый хрыч, почти не изменился.