Страница 7 из 35
— Исполняйте ваши обязанности, вахтенный! — сердито рявкнул Морж на вахтенного, грозно глядя поверх очков.
У дверей каюты командира ребята окончательно растерялись.
— Миш… иди ты первый, ты поменьше… и… послабже…
— Гриш… иди ты лучше… ты посильней и побольше…
Гришке казалось, что ноги его крепко-накрепко привинчены кем-то к блестящему линолеуму. Он набрал воздуха и робко постучал…
— П-ррр-ойдите… Прошу!
Ребята крепко зажмурили глаза, берясь за ярко начищенную ручку двери, и перешагнули порог.
Просторная каюта; в углу большой стол Стенки увешаны картинами и хитроумными приборами. Мягкий ковер заглушал шаги, а из-за стола прямо на перепуганных ребят глядели и щурились серые глаза командира.
КИТЫ И КИТЯТА
Петелькин, зашив дыру, откусил нитку и раздраженно сплюнул за борт. Вахтенный сигнальщик на мостике возбужденно закричал:
— На го-ри-зон-те киты-ы!
Краснофлотцы повскакали с палубы. По курсу корабля, то пропадая, то появляясь в изумрудных волнах океана, лоснились громадные черные спины.
Киты быстро приближались к крейсеру, изрыгая воду высокими веселыми фонтанами. Скоро двое поравнялись с крейсером, не обращая на него никакого внимания. Они шумно дышали и пенили воду могучими хвостами.
За двумя старшими изо всех сил, разворачивая встречную зыбь, мчался китенок. Упругие волны, накрывая его, сбивали с курса. Китенок, смешно ныряя, старался не отстать.
— Ишь ты ведь, горюнок! Привыкай, привыкай, салага[13]!
— Тоже еще увязался! А ну, а ну, подбавь ходу, сопляк, крой на тридцать два узла[14]. Давай, давай!
Перебивая грубые голоса, за спиной матросов зазвенел захлебывающийся от радости звонкий голосок:
— Мишка! Елки-палки! Киты, самые всамделишние! Ух ты! Ух ты! Догнал!
Все сразу обернулись. На фоне пылающего заката стояли двое ребят с довольными улыбками на сияющих лицах.
— Ишь — трюмные жители… Поправились…
Гришка испуганно оглянулся. Самые разнообразные физиономии моряков добродушно улыбались, без стеснения разглядывая ребят.
Смеялось лицо кока; даже хмурый Чалый, пряча улыбку в уголке сурового рта, глядел на ребят. Верный со всего размаха налетел на них сзади и заскулил, перекувырнувшись через спину.
Кто-то добродушно пробурчал:
— Вот они — отчаянные мореплаватели, будущие краснофлотцы!
С ОБЛАКОВ НА ЗЕМЛЮ
Подвесные койки, выданные ребятам, вызвали у них сомнение о пригодности к спанью этих двух парусиновых полотен с дырками, двумя палочками и перепутанными веревками. Кок ловко подвязал шкерт-тросы[15], натянул койки, бросил туда одеяла и простыни; ребята, раскачиваясь на них, наполнили кубрик звонким хохотом.
Конфузясь взглядов команды, кок приволок вкривь и вкось сшитую одежду и, глядя в сторону, сунул ее ребятам. Приятели мигом скинули свою измазанную, изорванную в трюме и напялили парусиновые брюки, тельняшки, фуражки и колпаки.
Никто не мог удержаться от улыбки, глядя на эти расплывшиеся от счастья рожицы.
Кок, пользуясь благоприятным моментом, громогласно объявил:
— Товарищи! Братва, следовательно, из нашего кубрика и вообще на славном крейсере «Коминтерн», пожалуйста! Объявляет вам камбузное начальство: на первое — сорванцов командир постановил оставить до выяснения на борту, на второе — зачисляю их в строевую команду камбуза и моими ближайшими помощниками, на третье — известно, что коклеты без луку сплошное несчастье, а команда моя, голая, без порток и форменной краснофлотской одежды, это есть коклеты без луку, и вообще без подливки! Объявляю сбор в пользу погоревших и пострадавших на комплект обмундирования и прочего гардероба: носков, платков, колпаков, шнурков, брюк-штанов, рубашек, подтяжек, ленточек, фуражек, для особого чину — банку гуталину!
Краснофлотцы полезли в карманы и рундуки. Под мерный плеск воды за бортом, под однообразный плач донки[16] и деловое пыхтение машины, покачиваясь на своих висячих койках, счастливыми заснули в эту ночь приятели.
Среди ночи Мишка проснулся и свесил голову с койки. Ночной вахтенный тихонько бубнил с Чалым.
— Оно бы, Андрей, и ничего, конечно; ребятки дельные, что и говорить, смена. Да тесно у нас в кубрике. Духота, хоть якорь вешай и без них; а тут еще на самом проходе повесили койки, мешать будут, это факт.
— Не дело, не дело нам в солдатики играть… Да и вообще воспоминания там разные, — ответил Чалый.
Мишка отдернул голову назад. Сердце его забилось, как пойманный мышонок. Краска залила лицо, словно в краже обвинили Мишку. Потом он почувствовал, как кто-то, налетев на него, ударился о низ койки и сердито ругнулся:
— А черр-т! Баласту понавешали!
Растерянный, сбитый с толку, Мишка протянул руку, запустил в рыжие вихри друга и затормошил его. Гришка раскрыл тяжелые веки, беззаботно улыбнулся и забормотал во сне:
— А еще, товарищ командир, как мой батька есть потомственный рабочий, так и я обещаюсь за Мишку… Будем стараться.
ОТ ВРАНЬЯ, ОТ ВОРОНЬЯ, ОТ КРЫС-МЫШЕЙ, ОТ МАЛЫШЕЙ
Раньше из камбуза доносился запах пережаренного лука, слышался грохот кастрюль, воркотня кока, перебранка его с командой из-за порции мяса и недосоленного борща; теперь там не смолкала веселая трескотня мальчуганов, звенел задорный Мишкин смех, и сквозь клубы пара сияла рыжая Гришкина голова в белоснежном колпаке.
Первые дни кок не допускал ребят до таинства приготовления обеда. Они мешали суп, чистили картошку, мыли мясо.
Поварята с коком вставали раньше всех. Глаза ребят пухли от недосыпанья, тяжелые головы клевали носом в опасном соседстве с раскаленной плитой.
Поработали, привыкли.
Теперь в очереди у камбуза стало меньше ругани. Приятели вызывали на шутки даже самых нелюдимых и звали каждого по отчеству; раздача обеда шла весело и быстро.
А главное, чем жили ребята, так это рассказами о непутевой и интересной жизни кока. Знал кок бесконечное число историй, самых занятных и неожиданных.
С первых дней революции бродяжил он по Руси, с «первым революционным матросским бесстрашным отрядом», с винтовкой и с огненным словом «даешь».
Три раза обкрутился Громыка вокруг солнца, и нет, кажется, такого места, где бы не был жирный кок и где бы не знали веселого Остапа Остапыча.
Когда ребята, перегоняя друг друга, чистили картошку, а кок важно мешал варево огромной чумичкой, Мишка, к которому Остапыч особенно благоволил, вкрадчиво говорил:
— Последний раз вы, Остап Остапыч, остановились на том, как вы ночью упали с «Громовой», как вас не заметили, как вы приплыли на берег, и берег этот оказался островом Минданао, и чернокожие забрали вас к себе.
— Возьми-ка ты, Гриша, нож поострей, а ты, Мишуха, подай-ка мне соли, да смотрите хорошенько за луком — ворует его команда напропалую — словно жрать ей нечего… Да… Окружили меня эфиопы на этой самой Минданале, вопят, прыгают, голые, как репа, а рожи — б-рр!.. За руки, за ноги меня, да и в шалаш. Лежу день — кормят. Лежу два — кормят. На третий день устали кормить, развязали руки, ноги и повели меня к старшему, а старший оказался бабой, противная, вонючая, вся салом намазанная, в шляпе из перьев, а в носу ручка от чайника. Осмотрела меня мадама, щипнула за нос, талям-балям, по-своему, а-бе, а-ме, а-се! Гляжу, пожалуйста! Мигом сорвали с меня робу[17], напялили какие-то шкуры, рожу раскрасили, дали таз, палку и повели на охоту. Всей деревней шли, а мадама на слоне ехала, трубку курила. Пришли в лес; пальмы, фикусы там разные, и запах — как в прелом погребе с тухлыми огурцами. Поставили меня за фикусом, показывают — как зверя увидишь, ори, мол, что есть мочи, прыгай и в таз бей! Ну, думаю, пожалуйста, орать я буду, петь и в таз бить, а вот прыгать в лесу мне одному, — это подсолить им придется! Мотаю головой: не буду, мол. А чернокожий эфиоп как мне бамбуком по сидячему месту, ну, уж тут я, пожалуйста, и запрыгал. А ты что, рыжий испанец, смеешься? Тебе бы вот так вкатить!
13
Салага — мелкая рыбешка.
14
Узел — мера длины — 1 1/2 километра.
15
Шкерт-тросы — веревки для подвешивания койки.
16
Донка часть машины.
17
Роба — одежда.