Страница 2 из 35
— Дяденька, возьмите нас с собой. А если не возьмешь, товарищ матрос, все равно в воду бросимся, а в Москву не п-п-п…
Послышался лязг цепи и тихое урчанье. Из темноты глянула на Гришку оскаленная пасть, в лицо пахнуло утробным дыханием. Белые острые зубы чудовища, казалось, сейчас загрызут и раскромсают на части. Колебля ночную тишину, раздался яростный рев. Не помня себя от испуга, Гришка метнулся в сторону, схватил тонкие Мишкины пальцы, прижал обеими своими к канату.
— Держись как-нибудь, Мишуха! Держись, а-в-в-вось живы бу-дд-ем!
Приближались шаги вахтенного. Гришка сжался в комок, готовый провалиться сквозь палубу. Мишка дрыгал ногами, сдерживая крик от режущей боли в пальцах. Было слышно, как вахтенный шлепал кого-то.
— Ты что же это, канительщик, на ночь глядя, ворчать вздумал? Ах ты, Касьян, ах ты, бродяга! Небось во сне Касьяниху увидал… Спит она теперь в берлоге и в ус не дует. Нет, Касьян, пойдем с нами. Я тебя в Англии к самому Керзону в парламент приведу, вот, мол, твоя Керзонья смерть! Ну, дрыхни, дрыхни, Касьян, медвежья твоя утроба. Накось!
В темноте захрупал сахар. Послышалось довольное сопенье, звон цепи, и все стихло.
— Мишка, ведмедь. Ей-бо, ведмедь! — шепнул Гришка. — Здоровущий, как корова, а ручной: сахар жрет, вот напугал! Ну, вползай!
Приятели сидели на корточках на палубе «Коминтерна». Впереди возвышался мостик. На нем горел фонарь. Кто-то громко крикнул, щурясь от света:
— Товарищ вахтенный…
— Есть!..
— Осмотрите кормовые швартовы.
— Е-есть!..
Вахтенный побежал на корму.
Стараясь сдерживать дыхание, пугаясь бешеного стука сердца, мальчики осторожно продвигались к люку носового трюма. Подошел вахтенный, он ухватился за веревку рынды[3] и ударил четыре двойных удара.
Из люка кубрика высунулась помятая, заспанная физиономия.
— Двенадцать, что ль, Петелькин? Обожди минутку — сейчас сменю.
Вахтенный ушел. Гришка решил, что сейчас самый удобный момент пролезть в трюм. На мостике сменялись вахтенные начальники.
Извиваясь змеей, Гришка подполз к трюму, осторожно отдернул брезент и хмыкнул от удовольствия. В темноте он нащупал железную лестницу и конец[4]. Помогая Мишке спускаться, он озирался по сторонам, и только что хотел закинуть ногу в люк, как его ударило в спину, и кто-то жалобно заскулил. Верный нетерпеливо скреб палубу когтями, поглядывая в трюм.
Через секунду зашевелился брезент, словно под ним ползла большая мышь, и все стихло. Сменявшийся вахтенный вдруг наступил на что-то.
— Петелькин!.. Что это? Откуда ребячья кепка на палубе? Давно-ли небо кепками кидается? Тут что-то, браток, неладно!
Петелькин, почесывая спину, осклабился.
— Г-ы-ы… Ты, брат Котенко, не выспался. Должно, ребята с ветошью принесли с берегу, ну, и обронили. А вот собака пристала… Стою я давеча на вахте, вдруг здоровущий рыжий пес как сорвется с берегу, да по трапу! Хвостом вильнул, зубами щелкнул, и поминай, как звали. Не иначе как с нами уйдет. Веселей будет — медведя-то на берегу оставят. Смотри, не упущай. А кепку брось. Ну, спокойной тебе вахты!
Котенко неуверенно теребил в руке детскую кепку. Он направился к мостику, задрав голову, крикнул:
— Товарищ командир!
С мостика свесилась невыспавшаяся злая физиономия.
— Что случилось?
Не то неловко стало вахтенному, что встревожил он командира, не то смешно сделалось на свои подозрения, но сказал он совсем не то, что хотел.
— Сколько времени, товарищ командир?
В ответ вахтенный начальник насмешливо пробурчал что-то.
Котенко смутился, зло швырнул Гришкину кепку за борт и зашагал вразвалку по палубе.
Ничто больше не тревожило сон крейсера. В кубрике висел густой храп.
ВОДА НАД ГОЛОВАМИ
В трюме пахло краской, сухарями, крысами и тем особенным запахом, которым пахнут все трюмы кораблей дальнего плавания.
Гришка чиркнул спичкой. Робкий свет выхватил из темноты ящики, канаты и паруса. Друзья вскарабкались на кипу мешков в углу трюма, накрылись ими и долго возбужденно шептались, пока сон мягкой рукой не закрыл утомленные глаза.
Проснулись приятели от крика и топота ног над головами. Что-то скрипело, тащась по палубе. Донеслась заглушенная команда и трель свистков.
Слышно было, как пробовали машину, и она то урчала, содрогая стенки трюма, то замолкала, как укрощенное животное.
Потом заиграла труба; топот и шум смолкли.
Гришка пробурчал:
— Обед… Едят че-рр-ти!
Только теперь почувствовали ребята, как им мучительно хочется есть. Верный возился в темноте, царапая доски крепко сколоченного ящика. Гришка подполз к собаке и, нащупав щель, запустил в нее руку. Долго пыхтел, расширяя отверстие, содрал кожу на руке и радостный пробрался в угол. В банке оказались консервированные абрикосы.
— Вот молодец Верный! Теперь, Мишуха, у нас и еда и питье будет. Хочется тебе есть жуй, попить — вот и жижица! Банок там до чорта. Эту сейчас без остатка слопаем!
Гришка, размахивая липким абрикосом и тихонько передразнивая обеденный сигнал горниста, засвистал, потом аппетитно щелкнул языком и запустил в рот сладкий абрикос. Когда Верный долизывал последние капли компота, яркий свет неожиданно ворвался в трюм.
Донесся разговор. Испуганными хорьками забились ребята под мешки. Верный тоже затих.
О дно трюма шлепнулся конец.
Ловко перебирая по канату руками, вниз спустился моряк. За ним поползли тяжелые связки канатов.
— Стоп!.. — раздался голос. — Куда ж его класть? Все-то позанято. В угол, што ль?
Гришка, наблюдая, закрылся мешком с головой, потому что прямо на него лезла большая бухта[5] каната.
— Только бы не на Мишку, — заблажит, только бы не на Верного, — заскулит. На меня! На меня бы!.. — шептал он.
Заскрипела лестница, захлопнулась тяжелая крышка люка, и сразу обрушилась темнота в трюм. Гришка почувствовал, как пот выступил у него на лбу. Рядом с его головой лежала увесистая бухта. Еле опомнившись от страха, Гришка зашептал:
— Батюшки! Неужели они еще такими штуками швыряться будут! Мишка, жив? Не иначе, как скоро тронемся… А? Мишка!..
Ему ответило жалобное хлюпанье. Гришка бросился к другу, еле разыскав его в темноте.
Ты что, Мишка, о чем ревешь, зашибло, что ль? Экой ты нежный, — брось, брось, говорю! Погоди, я сейчас целую банку лимонов доставлю!
Вдруг над головами ребят забегали, затопали и смолкли. Донесся чей-то громкий и четкий голос. Гром оркестра и крики «ура» заглушили его. И еще кто-то говорил, и опять «ура», и опять музыка. Не выдержали сидящие в трюме, встали плечом к плечу, как бывало в отряде, руки подняли для салюта, потому что ясно донеслось к приятелям в темный трюм такое близкое и такое родное:
— Всегда готовы!
Гришка и Мишка тоже негромко крикнули: «Всегда готовы!» и стали серьезно и торжественно подтягивать:
Густой октавой, все заглушая, заголосила сирена. Взвыла еще два раза и залилась, захлебываясь в третьем прощальном гудке. Яростно зафыркала машина. Крейсер дрогнул и, мягко ударившись о пристань боком, урча винтами, тронулся.
Ребята испуганно вздрогнули. Сотрясая теплый воздух в трюме, забухали орудия.
«Коминтерн», уходя в чужедальние страны, прощался с родными берегами. Над головами ребят шумно и весело застучали крупные капли дождя…
Задрав голову кверху, Мишка тихонько сказал:
— Значит — и под нами и над нами…
Гришка рассмеялся.
3
Рында — колокол, на нем отбиваются склянки, т. е. время.
4
Концами на судах называются все веревки.
5
Бухта — свернутый в круговую канат.