Страница 17 из 21
Из Варшавы я поехал в Лодзь, в редакцию сатирического журнала «Карузела».
В Лодзи все обстоит совершенно иначе. Лодзь — это вам не Варшава. В рабочее время сотрудники «Карузели» и носа на улицу не показывают. Да и зачем им выходить на улицу, если дверь кабинета редактора «Карузели» открывается пряма в зал кафе!
Мне показалось, что я разгадал секрет польскою юмора. «Надо перенимать ценный опыт друзей, — подумал я. — Отныне буду Уписать свои юморески только в кафе».
Вернувшись в Москву, я взял блокнот, заправил авторучку чернилами и отправился в ближайшее кафе. «Вот сейчас я закажу чашечку кофе и кусок торта, и, глядишь, у меня само собой напишется что-нибудь элегантное и смешное в духе Стефании Гродзеньской или Януша Осенки», — предвкушал я.
Официант принял заказ и исчез. Точнее будет сказать, не он исчез, а я перестал существовать для него.
Он проворно подавал на соседние столики коньяк и шампанское, икру и лососину и абсолютно игнорировал скромного литератора, дожидавшегося своей скромной чашечки кофе. Признаться, я не очень на него сердился — в конце концов этот человек бился за перевыполнение финансового плана своего предприятия. А что может быть похвальнее! Поэтому я молча достал блокнот, ручку и начал набрасывать юмореску. Дело, однако, шло туго, поскольку не было хорошего сюжета. Я хмурился, смотрел по сторонам, вздыхал. И вдруг ко мне подбежал полный человек, представившийся директором кафе.
— Не надо, — сказал он. — Ну, я вас очень прошу.
— Что не надо? — спросил я.
— Не надо писать. Сейчас все будет сделано. Извините. Один момент.
Он убежал и через секунду вернулся в сопровождении шеф-повара и официанта. Повар нес сковороду с булькающей отбивной, а официант — поднос, на котором красовалась водка и икра.
— Вот ваш заказ, — любезно улыбаясь, сказал директор, — и не надо ничего писать. Спрячьте вашу тетрадочку и кушайте на здоровье, кушайте.
Я от всей души поблагодарил его за великолепный сюжет и побежал домой, чтобы написать юмореску в польском духе.
РАЗНИЦА
Одному москвичу, отдыхавшему в Сочи, не хватило для полного блаженства тридцати рублей. Так иногда бывает с отдыхающими на юге. Он не захотел беспокоить жену и дал телеграмму матери. Его старенькая мама жила в поселке городского типа. И на следующий же день москвич получил телеграфный перевод. Девушка на почте отсчитала нашему москвичу три десятки, четыре, пять, шесть…
— Что вы делаете? — сказал честный отдыхающий. — Если вы будете такая добрая, вас уволят с работы.
— Не мешайте, — буркнула девушка и отсчитала ему тридцать десяток.
Тогда москвич заглянул в перевод внимательней и увидел, что мать выслала ему вместо тридцати рублей триста.
По пути в столицу москвич завернул в поселок городского типа, в домик, где прошло его детство.
Мамино жилье не сверкало обновками. Преобладали старые щемяще-трогательные вещи, которые потемнели и почему-то съежились, как бы усохли. На высокую мамину кровать он когда-то взбирался с маленькой подножки — так мать называла скамеечку, которую любила ставить под ноги, — а теперь кровать показалась ему не выше троллейбусного кресла.
— Мать, зачем ты мне прислала триста рублей? — спросил сын.
— Ты ведь сам так просил, Витюшенька, — сказала старуха и показала телеграмму. И действительно, там стояло «триста». То ли телеграфистка опечаталась, то ли Витюшенька по задумчивости дал промашку.
— Но откуда ты взяла такие деньжищи? — спросил Витюшенька. — Не знал, что у меня мать миллионерша.
— А я побежала к Надежде Кузьминичне и к Ольге Александровне и заняла у них.
— Неужели ты не поняла, что это ошибка?
— Раз ты просишь, сынок, значит тебе нужно.
Сын тут же отдал матери двести семьдесят, а вскоре из Москвы прислал и остальные тридцать.
Прошло полгода, и вдруг Витюшенька получил телеграмму: «Вышли триста рублей. Мама». Сын немедленно отправился на центральный почтамт, вызвал по телефону почту поселка городского типа, где жила мать, попросил сходить за старухой, благо жила она там поблизости, и закричал в трубку:
— Мать, ты что там, с ума сошла? Зачем это еще тебе триста рублей?
— Пожар у меня был, Витюшенька, — заплакала издалека мать. — Полдома сгорело. Одежду, постель вынесли, а стол и стулья пропали. И скамеечка-подножка тоже.
— Ладно, мать, не переживай, — сказал Витюшенька. — Все будет хорошо. Иди в госстрах. По обязательной страховке тридцать девятого года ты получишь рублей четыреста, не меньше. Далее. Слушай меня внимательно. Поезжай в район. Райсовет выдаст тебе как матери-одиночке еще рублей пятьдесят на стройматериалы. А пока что бери свою постель и переселяйся к Надежде Кузьминичне. Обеим веселей будет.
— Витюшенька, да у Надежды-то Кузьминичны без меня полон дом… Неудобно.
— Как станет неудобно, так к Ольге Александровне переезжай. А там обратно. Покуда не отстроишься.
Он был очень доволен тем, что так толково и хорошо помог старухе в беде. Он представил себе, как она идет сейчас с почты домой, оправляя платок на ухе и подтыкая выбившуюся бесцветную прядь, счастливая тем, что у нее есть в столице такой умный серьезный сын, обстоятельно знающий существующие законы.
Витюшенька гордо вышел из кабины, подошел к окошечку и перевел матери деньги — три рубля: на приобретение новой скамеечки под ноги.
ЦЕННОЕ ПРИСПОСОБЛЕНИЕ
В контору пришел новый начальник. По фамилии Чириков.
— Стыдно, товарищи, в атомный век макать перо в чернила, — заметил он в беседе с курьершей.
Загадочный афоризм молниеносно облетел все комнаты. Контора ждала неведомых реформ.
Первым на прием к Чирикову пришел инженер Доля, человек лысоватый, узкоглазый и далеко не дурак.
— Вот, — сказал он, протягивая бумажку, — петиция поступила с деревообделочного завода. Они гнут дуги для гужевого транспорта, а спрос на дуги упал почти до нуля. На автомашину дугу не нацепишь. Так вот завод просит дать им другое, более современное задание, а от производства дуг освободить.
— Ясно, — сказал новый начальник по фамилии Чириков. — Отдайте пока что бумажку моему секретарю. Вопросы отныне будем решать комплексно и механизированно.
Второй загадочный афоризм еще больше ошарашил конторскую общественность.
На следующий день из кабинета Чирикова вынесли стол и заменили его пультом со многими кнопками и лампочками. Затем в кабинете установили магнитофон и микрофон.
А придя однажды поутру на работу, сотрудники обнаружили, что перегородки между их кельями сметены начисто и всем им предстоит сидеть в общем зале. На столе у каждого стояло по микрофону. Вернее, почти у каждого. Старенькой машинистке Елене Романовне микрофона не выдали. Зато пришел радиотехник и, не говоря худого, нахлобучил на Елену Романовну чудесный белый пластмассовый шлемофон с наушниками. Если бы удалось вырастить курицу величиной с бегемота, курица-гигант, наверное, несла бы яйца размером с этот шлемофон.
Наконец, в контору торжественно вкатили две телевизионные камеры — одну поставили в кабинете Чирикова, другую — в общем зале. Это был заключительный аккорд механизации конторы. Теперь сторонний наблюдатель мог бы принять контору за кабину гигантского космического корабля, который вот-вот будет запущен на орбиту.
И день настал. В зябкой тишине новый начальник по фамилии Чириков прошел через общий зал на свой командный пункт.
Холодным голубым огнем засиял экран телевизора. Затем на экране появилось лицо Чирикова. Оно было одухотворенно и прекрасно: властный, проницательный взгляд, страстно раздутые ноздри.
Чириков кашлянул и сказал, заметно волнуясь: