Страница 9 из 18
Вчера вечером, направляясь к Иззуддину-Али, я верхом пересек Стамбул. Горожане праздновали Байрам[48], грандиозную феерию Востока, последний акт Рамазана. Все мечети были в огнях иллюминации, минареты сверкали снизу доверху, стихи Корана, написанные светящимися буквами, висели в воздухе; тысячи людей выкрикивали одновременно, под гул пушечных выстрелов, достославное имя Аллаха; празднично одетая толпа любовалась зрелищем; женщины, разодетые в шелка, серебро и золото, стайками прогуливались по городу.
Обойдя весь Стамбул, мы с Иззуддином-Али к трем часам утра закончили нашу экспедицию в пригородном подвальчике, где молодые азиаты, одетые, как египетские танцовщицы, исполняли сладострастные танцы перед публикой, состоявшей из клиентов оттоманского правосудия, и вовлекали их в омерзительные сатурналии[49]. Не досмотрев до конца спектакль, достойный Содома, мы откланялись и ушли.
Приключения и выходки сеньора Карагёза забавляли в Турции неисчислимое множество поколений, но ничто не говорит о близком конце его блистательной жизни.
У Карагёза много общего со старыми французскими полишинелями[50]. Отколотив всех, кто попал ему под руку, в том числе свою жену, полишинель сам терпит поражение от шайтана, дьявола, который под конец, к великой радости зрителей, уволакивает его со сцены.
Карагёза делают из картона или из дерева; он предстает перед публикой в виде куклы или китайской тени, в том и другом случае он одинаково забавен. Он находит интонации и позы, о которых Гиньоль даже не подозревает; ласки, которые он расточает мадам Карагёз, невероятно комичны.
Карагёз то и дело обращается к публике, вступая с ней в бесконечные препирательства. Он отпускает грубые шуточки, часто неприличные, и откалывает на глазах у всех такие номера, которые повергли бы в смущение даже маскарадного капуцина[51]. В Турции это проходит; цензура помалкивает, и каждый вечер добропорядочные турки водят посмотреть на Карагёза своих детишек. Залу, битком набитому малышней, показывают спектакль, который в Англии вогнал бы в краску корпус гвардейцев.
Это забавная черта восточных нравов, и некоторым людям это дает основание сделать вывод, что мусульмане развращены намного больше нас. Однако такое умозаключение абсолютно ложно.
Представления Карагёза начинаются в лунный месяц рамазана и на протяжении тридцати дней собирают множество зрителей.
Потом весь реквизит разбирается и складывается. Карагёз отправляется на год в свою коробку и ни под каким предлогом не имеет права ее покинуть.
Пера надоела мне, и я меняю место жительства: перебираюсь в старый Стамбул, точнее, в предместье Стамбула; в священный квартал Эюп.
Зовусь я здесь Ариф-эфенди; мое настоящее имя и положение никому не известны. Соседи, добрые мусульмане, не имеют понятия о моей национальности. Им это безразлично, мне – тоже.
Здесь я в двух часах ходьбы от «Дирхаунда», почти за городом, в доме, где я единственный жилец. Квартал заселен турками и в высшей степени живописен: вот оживленная деревенская улица, вот крытый рынок, кофейни, палатки; а вот суровые дервиши курят кальяны в тени миндальных деревьев.
На площади, у старого фонтана из белого мрамора, можно встретить всех, кто приходит в этот квартал: цыган, бродячих акробатов, вожаков медведей. Бурная жизнь площади не затрагивает только мой дом.
Первый этаж этого дома представляет собой выбеленное нежилое помещение (мы открываем его лишь по вечерам, чтобы убедиться перед сном, что никто туда не забрался; Самуил полагает, что там живут привидения).
На втором этаже моя комната; она выходит тремя окнами на уже упомянутую площадь; там же – комнатка Самуила и помещение для гарема, обращенное на восток, в сторону Золотого Рога.
Если подняться еще на один этаж, попадешь на крышу, точнее, на террасу, увитую виноградной лозой, увы, уже пожелтевшей под порывами осеннего ветра.
Рядом с домом – старая мечеть. Когда муэдзин, уже ставший моим приятелем, поднимается на минарет, он оказывается на уровне моей террасы и, прежде чем начать молиться, дружески здоровается со мной.
С террасы открывается прекрасный вид на сумрачный пейзаж Эюпа; над таинственной котловиной, над рощей вековых деревьев поднимается беломраморная священная мечеть; дальше тянутся печальные холмы, усеянные мраморными памятниками; это громадное кладбище, настоящий город мертвых.
Справа – Золотой Рог, по которому снуют тысячи золоченых лодок-каиков; весь Стамбул как на ладони, в мозаике бесчисленных куполов и минаретов.
Еще дальше – холм, застроенный белыми домами. Это Пера, город христиан, а за ним – «Дирхаунд».
Уныние охватило меня при виде этого пустого дома, голых стен, слепых окон и дверей без запоров. Это ведь так далеко от моего мира, так далеко от «Дирхаунда» и так непрактично…
Самуил восемь дней только тем и занимался, что мыл, конопатил и белил.
По турецкому обычаю, мы обили дощатые настилы белыми циновками – получилось чисто и уютно. Занавески на окнах, диван, покрытый тканью с красными узорами, завершили скромное убранство нашего дома.
Мое жилище преобразилось; я уже мог чувствовать себя как дома в этой лачуге, продуваемой всеми ветрами; она уже казалась мне не такой унылой, и она ждала ту, что поклялась приехать; быть может, ради нее единственной я и обрек себя на одиночество!
Тем не менее в Эюпе я скоро ощутил себя любимцем квартала; Самуил тоже завоевал всеобщую симпатию.
Мои соседи, поначалу недоверчивые, скоро стали крайне предупредительно относиться к приветливому иностранцу, которого им послал Аллах и в котором все для них было загадкой.
Дервиш Хасан-эфенди после двухчасовой беседы пришел к такому заключению:
– Ты необыкновенный парень! Все, что ты делаешь, странно! Ты очень молод или, по крайней мере, выглядишь молодым, а ведешь такой независимый образ жизни, который даже люди зрелые не всегда могут себе позволить. Мы не знаем, откуда ты пришел, и не понимаем, на какие средства ты живешь. Ты объездил весь свет и обладаешь запасом знаний большим, чем наш улем; ты все знаешь и все видел. Тебе двадцать лет, быть может, двадцать два, но человеческой жизни не хватило бы, чтобы познакомиться с твоим таинственным прошлым. Ты мог занять видное место в европейском обществе в Пере, но ты переехал в Эюп, согласившись с причудливым выбором бродяги-иудея. Ты невероятный юноша, но мне доставляет удовольствие тебя видеть, и я счастлив, что ты поселился среди нас.
Султан каждый год посылает в Мекку караван, груженный дарами.
Кортежу, выехавшему из дворца Долмабахче[52], предстоит погрузиться в гавани Топхане[53] и направиться в Скутари[54] на азиатском берегу.
Во главе процессии группа арабов танцует под звуки тамтама[55] и размахивает длинными шестами, обмотанными золотыми лентами.
Важно выступают верблюды в уборе из страусиных перьев, они несут на себе что-то вроде ларцов, обитых золотой парчой, расшитой драгоценными камнями; в этих ларцах перевозятся самые ценные дары.
Мулы, украшенные султанами, везут в ящиках, обитых красным бархатом и вышитых золотом, остальное богатство.
Улемы, знатные сановники едут верхом, а солдаты образуют живую изгородь вдоль всего пути их следования. Между Стамбулом и Святым городом сорок дней пути.
48
Байрам – праздник (тюрк.). Здесь имеется в виду Рамазан байрамы, праздник разговения после поста.
49
Сатурналии – бесшабашный, разгульный праздник; название взято из латинского языка – в Древнем Риме так назывался веселый народный праздник по окончании полевых работ, посвященный богу посевов и плодородия Сатурну.
50
Полишинель – комический персонаж французского народного театра.
51
Капуцин – монах католического ордена, основанного в Италии в 1525 г., ветви ордена францисканцев (свое прозвище получили по рясе с капюшоном; ит. cappuccino – монах в капюшоне).
52
Долмабахче («Насыпной холм») – султанский дворец, расположенный к северу от Золотого Рога, на берегу Босфора, построенный в XVII в. (в 1853 г. был реконструирован).
53
Топхане («Пушечный двор») – тогдашнее северное предместье Стамбула; название получило от находившегося там, на берегу Босфора, пушечного и снарядолитейного завода; здесь же располагался арсенал.
54
Скутари – теперь называется Ускюдар.
55
Тамтам – ударный инструмент азиатского происхождения; значительных размеров выпуклый диск из металлического сплава, по которому ударяют большой колотушкой.