Страница 157 из 182
Следуй голосу ума, а не гнева
Уильям Шекспир
– Гиз еще ответит мне за это! – Генрих III ударил ладонью по столу. – Это, знаешь ли, уже ни на что не похоже. Поднять руку на тебя! На друга короля! И он еще смеет называть себя моим союзником!
– Ах! Ох! – Шико воздел руки к небу, словно ярмарочный комедиант, представляющий трагическую роль. – О, сир! Ваш гнев вселяет трепет в сердца ваших врагов! Позвольте мне позвать придворного живописца, чтобы он запечатлел этот миг!
– Что ты хочешь сказать? Разве д'Эльбеф со своими наглецами не заслужил примерного наказания?
– Заслужил, разумеется. Только наказания не будет. Не требуйте ничего от Гиза, сир. Не унижайтесь. В самом лучшем случае герцог изобразит, будто наказал д'Эльбефа, а вы изобразите, будто поверили ему. А в худшем не будет и этого.
Генрих Валуа сел в кресло и тяжело вздохнул.
– Да, ты прав, друг Шико. К сожалению, мы не можем пока отказаться от союза с Лотарингским домом.
– У нас нет союза с Лотарингским домом, государь, и только вы во всем Париже ухитряетесь этого не видеть. Гизы все сильнее отодвигают вас на задворки политики, а вы делаете вид, будто все это происходит с вашего согласия и называется союзом. Словно камеристка, что бегает за садовником и именует его своим женихом, а он лишь пользуется ею для плотских утех.
– Шико! Ты забываешься!
Шут задумчиво смотрел на короля.
– Я говорю вам правду, государь. Ибо правда – это маленький, но самый важный камешек в основании дома, именуемого победой. Хотите и дальше лгать самому себе, радостно погружаясь в выгребную яму? Пожалуйста. Но без меня.
– Я понял твою философию, – с раздражением ответил король, – но ты забыл сказать, что делать. Вообще отказаться от всякого сотрудничества с Гизами и остаться в полном одиночестве в собственной столице?
– Что делать? Не знаю. Разумеется, политика требует иногда разных союзов. Но всякий человек должен все-таки стоять на своих собственных ногах, не падая. Хотя бы для того, чтобы не вступать в дурные альянсы с людьми, совсем уж неподходящими. В особенности это относится к тем, кто претендует усаживаться по праздникам на красивый стул, именуемый троном… Ты боишься одиночества, Генрих? Не бойся. Только так становятся королями.
– Что ты несешь, Шико! Я и так король! И не нуждаюсь в твоем одобрении, чтобы, как ты выразился, сидеть на троне по праздникам. Я задал тебе простой вопрос, и коли ты претендуешь быть советником, то будь любезен, ответь! Что мне делать? Отказаться от союза с Гизом?!
– Да. И попробовать договориться с Дамвилем, он много раз предлагал вам это, мой государь.
– С Дамвилем? Да ты с ума сошел! Он же еретик!
– Он католик. А то, что он, в отличие от вас, имеет друзей-гугенотов, нам с вами только на руку.
– Я еще понимаю, союз с моим собственным братом! Но Дамвиль! Этот гасконский выскочка!
– Ваш собственный брат претендует на вашу собственную корону, – заметил Шико, – у Дамвиля нет такой возможности. И кстати, именно союз с этим, как вы выразились, гасконским выскочкой, сделал позиции Франсуа такими сильными. Черт возьми! Попытайся уже отобрать у своего брата его главное оружие!
– Но матушка говорит, что Дамвиль наш самый страшный враг после Колиньи. Только Гизы помогут защититься от него…
– Генрих… Не пора ли начать думать своей головой?
– Своей – это значит, твоей? – язвительно поинтересовался король.
– Уж лучше моей, чем вообще не думать. Генрих… Страна устала от войн. И политика твоей матушки одряхлела вместе с ее бренным телом.
– Я не могу отказаться от поддержки Гизов! Ты хоть понимаешь, куда это нас приведет?!
– Где уж мне понять, – ответил Шико. – Но я отлично помню, куда дружба с ними нас уже привела однажды.
Шико внезапно замолчал и уставился в окно.
– Я очень хорошо помню Варфоломеевскую ночь, – произнес он негромко. – Я помню, как сам уговаривал вас, мой государь, ее начать, – он взглянул на короля. – Потом я взял шпагу, кинжал, и вышел убивать… Я перерезал горло Ларошфуко, потом увидел у самых ворот труп Телиньи и возрадовался. Собственноручно я убил нескольких дворян-гугенотов. Но мои похождения не были ни славными, ни долгими… – Шико усмехнулся, словно стесняясь трагического пафоса своего повествования, – весь остаток ночи я бегал за лекарем для матушки Фуке… Это моя знакомая трактирщица. Она католичка... Ее вместе с тремя детьми чуть было не зарезали другие католики, когда она прятала у себя раненого гугенота… а ее муж в это время убивал других гугенотов… а может, и католиков заодно, кто их разберет. Потом его самого убили. Не знаю, выжил ли тот раненый еретик, но приведенный мною врач перевязал и его тоже… А потом мы вместе с доктором перетащили его в безопасное место, ибо мэтру было бы обидно, если бы его труды пропали даром. Вот такая история, – заключил он.
Сейчас д’Англере был не похож на себя. В его взгляде не было ни тени обычного сарказма, одна только боль, которую он носил в себе с тех пор. Король смотрел на него во все глаза, ожидая, что он скажет дальше.
– Я говорил об этом своему исповеднику, – продолжал шевалье, – но он не понял меня. Думал, я виню себя за недостаточную стойкость в вере, – он усмехнулся, – ведь я должен был бить еретиков вместо того, чтобы тратить время на лекаря.