Откровения

Одно было непонятно. Зачем Виктор оправдывался передо мной, зная, что я не верю его доводам? После преодоления преград он обвинял меня в создании трудностей, хотя они исходили от его неуместных желаний. «Обойти – это мимо жизни, не познав ни её, ни себя», – так я понимал всякое преодоление. Скользить по обочине жизни толкают тех, кого предают, а преодоления отсеивают предателей.

Он был для меня единственным учителем или единственным, кого я признавал своим учителем, хотя эту роль он никогда передо мной не играл… просто ему не был известен из художественной литературы герой-учитель.

Дольше всего он играл в Печорина… Быть для него Грушницким, Вернером или Максимом Максимычем я не мог по своей натуре – любил людей за то, что они есть. Негодяи могли злить, но и в них находил прелесть бунтарства, за что прощал негодяйство.

Самая короткая роль Виктора – Дон Кихот… Роль Санчо Пансо была для меня смешной и неуклюжей, а первая встреченная мельница была столь прозаична, что Виктор впал в уныние… пока не возбудился остроумным Остапом Бендером. С остроумием было как-то натужно, а Шурика Балаганова из меня не получилось – «пилить» для меня было глупо…

Но были белые брюки и остроносые штиблеты, а вместо Рио набережная Цемесской бухты с белоснежными лайнерами… и девочки по пять рублей за час, которым я предпочитал пару хороших книг. Витя попробовал… он любил пробовать то, что имеет цену, был одержим страстью приценяться и оценивать…

«Мерзопакостное занятие, когда не испытываешь чувств и не соблазняешь» – я поверил ему на слово и согласен с ним до сих пор… хотя ситуация иного плана – платить не надо, а требуется выполнять «долг».

Насчёт «соблазнять» – это был очередной обман самого себя. Он не соблазнял – он учил. Его интерес к человеку исходил из того, насколько он может его научить и «научиться самому»… Хороший и полезный принцип, но не каждый хотел учиться, и Витя быстро уставал учить: ему было противно видеть и ученика… и себя.

Ежеминутная жажда превосходства над другими была столь болезненна, что в моменты, когда ему сопротивлялись, он выглядел бездушным. Я не сопротивлялся, а уходил, не соглашаясь с его доказательством превосходства, – он повисал в пустоте… и его беспомощность вызывала жалость.

А девчонок он учил… учил «вечной любовью» к себе. Но любить он не умел и не воспитывал любовь в себе, считая это чувство величиной постоянной. Возникающие вспышки влюблённости превращались во временное очарование от которого легко возникала усталость. Большие затраты энергии, пропадает очарование собой… и – разочарование в отсутствии идеала.

Он желал сильных и высоких чувств… а вместо них приходила рассеянность в сознании – он не понимал, что источник чувств он сам, а не тела, глаза или сердца женщин. Более того, в его юношеском сознании укоренилось и жило взрослое и ортодоксальное понимание: «всё даётся извне», а в себе надо всё аккумулировать.

Всякую идею Виктор обсасывал, смакуя и предвкушая яркое исполнение, расчетливо и скрупулезно. Но всё получалось не по-задуманному… и страсти гасли на втором шаге. Кто-то бы сделал – интереснее смотреть со стороны и видеть, как тебя приводят к цели…

Знать, чтобы рассказать о своих знаниях, слишком мало, чтобы жить… и это много, чтобы делать вид, что живёшь. Виктор не понимал эту простую истину и придумывал всевозможные мифы, основанные на своих знаниях, и, что абсурдно – искал в них смысл.

Возможно, понимая в этом абсурд, ко мне пришло осознание, что всякая фантазия по своей сути – труп, а смысл в ней мнимый, что хуже бессмыслицы.

«Если хочешь – сможешь!» – что-то вытащенное у древних греков было его кредо в один период, пока желаемое во много крат не превзошло возможное… и падение духа.

Он хотел верить в себя, но предпочитал верить сомнительным кумирам… Разочарование, и вера пропадала. Всегда с восторгом наблюдал, как он преодолевает разочарование: становился правильным и порядочным. Но стоило ему сделать попытку опоры на чьи-то силы – легко утомлялся от сотворения себя, очередной раз поверить в кумирчика, как провалиться в новую бездну разочарования. Усматривался в этом «синдром Печорина», но я надеялся, что разочарования укрепят психику Виктора и научат здравомыслию – в нем была жилка прагматика.

Когда я видел его скукоженным и пришибленным (он старался не появляться на людях в таком состоянии, но совместное проживание в общаге не могло скрыть его), то понимал: посетившая его «творческая мысль» не получила развития. Подставлялось плечо, взбадривалось идеей – он зажигался… до понимания того, что придётся идти самостоятельно, а это ужасало и было невыносимым.

Самостоятельность Виктор понимал по-своему: «подчиняясь – властвовать»… У него хорошо получалось «подчиняться» под чувства, под состояние «друзей», а от его «властвования» все разбегались.

И по жизни с ним было тяжко – он истерически боялся сложных ситуаций, особенно тех, из которых надо было выбираться самостоятельно… а с чьей-то помощью – самолюбие не выдерживало и наполнялось ненавистью к помогавшим… и меня он давно ненавидел.

Его предательство неожиданным не назовёшь. А вот для нашего общего приятеля Пети это был снег на голову в жаркий летний день – он обожал «учителя», осознанно став и Санчо Пансо, и Шурой Балагановым.

Петя восхищался своим преображением из неотёсанного мужика, испуганно стесняющегося женщин, в залихватского ловеласа – покорителя женских тел, благо достоинствами для покорения он владел в полной мере.

Очередная Витина интрижка ради развлечения и «набивания руки для будущих дел» привела к элементарной поножовщине… Петю пришлось отправить в далёкие бега – он раскаивался в дружбе с «заумным упырём». Виктора законным образом удалось вытащить из дерьма. Благодарности не ожидалось, и её не было. Получилось не так, как он хотел… поэтому обида к тем, кто предупреждал об исходе.

Обида затаилась надолго… Держать в себе обиду – лишать себя свободы. Надеялся на понимание Виктора – не все роли сыграны… перед неудачной интрижкой Виктор примерялся к роли Экзюпери.

Мы встретились в Гирее на «Чёртовом бугру». Оба были искренне рады и бессчётно по времени проболтали на юморной ноте, вспоминая обо всём, что случилось в нашей жизни за три года: я – о своей армейской жизни, он – о своей студенческой.

Радость от встречи прервал его менторский тон о моей неудачной судьбе (как будто жизнь была на исходе в 22 года) и наставлением, «как жить дальше». Можно было элементарной шуткой сгладить поучение, используя его же тезис: «Прошлое уходит, потому что должно быть забытым». Считая себя самостоятельным и мыслящим человеком, сказал Виктору то, что видел.

– Понимаю… ты репетируешь Великого Диктатора, но прошу, не решай за меня. Вообще-то все Великие Диктаторы плохо кончают – не всем нравится, когда их судьба в чьих-то руках, – Витя осел, обмяк – не любил он, когда его правильно понимают… Как он ненавидел меня!.. и ненависть придала ему силы. Не сказав ни слова, он повернулся и пошёл своей летящей походкой – он знал, к какой цели «летел». Я, незнающий своей цели, смотрел ему вслед и пытался понять, почему так дурно на душе.

Через пару лет показали его могилу – трагическая гибель. Не знаю подробности, они противоречивы и разные, но смысл поведения был тот же – он решал чью-то судьбу.

Каждое посещение Гирейского кладбища, где лежат мои родители, прихожу к Виктору на могилу, кладу пару цветков, смотрю на фотографию на памятнике с крестом и понимаю – он был мне Друг, если до сих пор я мысленно спорю с ним. Он развивался и своим развитием был интересен. Он многого хотел… но не знал, чего хочет и что ему нужно.

Я был ему другом – не играя, он только мне раскрывал душу. Только от меня он не скрывал своих слабостей, которые прятал в игре с другими.

*

Политика своей «острой необходимостью» и навязчивостью загаживает мозги медленно и монотонно… а источник «гадостей», по моим детским понятиям, был круглый репродуктор, бубнивший от гимна до гимна… «Загудели, заиграли провода – мы такого не видали никогда…» – ежедневно внушалось чудо, и, как в чудо, я верил в электричество… пока в моей хате не загорелась «лампочка Ильича» – до этого керосиновая лампа, как светоч ясный.