Телохранитель

— Я думаю, у вас есть много что сказать…

По спине пробежали мурашки.

— Я сказала все, — выдавила Каплан и отвернулась. Мутным, нехорошим взглядом уставилась в окно. В глазах бродило что-то этакое… Мысль? Воспоминание?

— Я не ошибаюсь, — сказал Сергей. — Вы утаиваете главное — сообщников и руководителей покушения… Вам предстоит очная ставка…

— С кем?

— С Верой Тарасовой.

— Зачем? Зачем эта канитель с очными ставками? Я подпишу все, о чем рассказала.

Сергей наклонился к ней ближе. Казалось, он хочет проникнуть взглядом в ее голову, понять и прочитать все ее мысли.

— Но мне нужна правда.

Вошла Вера Тарасова. Остановилась, собралась с силами.

— Послушай, Фаня, — голос Тарасовой прерывался, — как ты могла? Ну, почему?

Ответа не было.

— Трудилась бы как все, имела бы семью…

— Очевидно, я не такая, как все, — голос Каплан завибрировал от напряжения.

— Фаня, — с горечью сказала Тарасова, — ты сама себя загнала в угол. Разве об этом ты мечтала в Акатуе?

Каплан отшатнулась назад, будто ударенная, и впервые посмотрела в лицо Тарасовой — потерянно посмотрела. Слепо.

— Акатуй — совсем другая жизнь, — пробормотала Каплан. Осеклась от невозможности хоть что-то объяснить Тарасовой, искренне горюющей о ней. Махнула, обречено рукой.

— Эх, Верочка!

После ухода Тарасовой Каплан продемонстрировала один из резких скачков перемены настроения. Сергей ни разу не видел Каплан обмякшей и безоружной. И все же она ни в чем не раскаялась. Ни в чем существенном не призналась. Задумчиво стряхивала с правого плеча невидимую пушинку. Но та, вероятно, не исчезала. Тогда Каплан сняла ее пальцем, отвела в сторону и проследила. Как она медленно падала вниз…

Каплан подняла к Сергею лицо с грустными глазами.

— Я была на заводе Михельсона одна…

Сергей тяжело вздохнул. Чуя перемену, Каплан беспокойно всматривалась в Сергея, пока тот делал какие-то записи в протокол допроса. Ей, почему очень нравился этот человек. Если в такой ситуации применимы слова — «нравился». От этого веяло чем-то земным, обыденным.

— Где здравый рассудок? — едва слышно спросил Сергей. В его голосе зазвучало сочувствие. Не наигранное — настоящее. Откровенность не ему одному нужна. Ей самой.

Сергей провел рукой по горлу: нельзя запираться. И застыли два профиля против друг друга. Глаза в глаза. Сергей, упершись грудью о стол, подался вперед, словно притянутый. Признание, казалось ему, было у Каплан уже на языке…

— Я не скажу… Не могу…

Взгляд ее потух. Она сгорбилась. И сразу постарела на десяток лет…

Тусклое лицо. Бормочущий осевший голос. Маска, внешняя оболочка. Защитная окраска. Вроде бы все правильно. И, однако, Сергей чувствовал, что-то здесь не то, определенно не то. Что же должна чувствовать эта маска? Что такое сокровенное и тайное призвана она столь упорно защищать от следствия?

…Каплан все ходила и ходила по камере. Трудно сказать почему, но у нее было такое ощущение, что дело движется к развязке. Сознавая это, Каплан впервые со времени выхода на свободу с неподдельной теплотой подумала о каторге в Акатуе. Ведь там она, как это кажется, ни странно, умерла бы в кругу близких ей по духу товарищей. А здесь, в Москве, ей придется умирать в глухом остервенелом одиночестве. Память о себе ей помогут оставить выстрелы в Ленина, но ее самой-то уже не будет.

Ненадолго, всего на пять-шесть минут к Каплан зашел Сергей. Он ни о чем не спрашивал. Ничего не уточнял. Не записывал. Смотрел и о чем-то сосредоточенно думал…

Каплан так и осталась для него тайной за семью печатями со своей трагической судьбой и загадочной психологией.

Жизнь Фанни подходила к последней черте. Да и была ли у нее, в сущности, жизнь? Что она видела? Что познала? Кто ее любил? Кого она одарила своей любовью? Кому она поведала сокровенное? Кто ей открывал душу? Чье сердце она обогатила мечтой? Детство она почти не помнила. Юность ее растворилась и заглохла в обшарпанных стенах пересыльных тюрем, в кошмарных снах, горьких и беспросветных думах…

На каторге Каплан сгорала от внутренней сосредоточенности. Растворялась в бесплодных затереотизированных спорах, вера в торжество добра над злом. Ощущение тревоги не покидало ее ни на один день. А тут еще глаза… отказывались видеть белый свет — единственное, что ее радовало. Страдала ужасно, и если бы не Мария Спиридонова и Вера Тарасова — наверняка сошла бы с ума. Они не давали окончательно упасть духом, вселили надежду. Целых три года длилось тяжкое испытание, и она прозрела…

И, как удар грома, неожиданная свобода… Пока добиралась из Акатуя до Читы — отшумела бурями Февральская революция. И вдруг снова заболели глаза. Скиталась по госпиталям и больницам. Зрение то пропадало, то восстанавливалось. Случалось такое и раньше. Но тогда она не била тревоги. Не жаловалась на судьбу. Малая беда не заслоняла большую — вечную каторгу. Потерю зрения воспринимала, как еще один удар из-за угла. Тогда она пошла на риск. В Харькове ей сделали более или менее удачную операцию. Хоть и плохо, но все же стала видеть. Воспрянула духом. Вернулась в Москву. Партия эсеров находилась в бегах, на полулегальном положении. С ходу ринулась в бой. Не хотела выключаться из борьбы даже не короткое время.

Почему же она не убила Ленина? Ведь стреляла отравленными пулями. И ни одна из них не оказалась смертельной? Глаза… Всему виной глаза. На расстоянии трех шагов не попала…

Фигура Ленина почему-то расплывалась. Голова, в которую она целилась, ускользала в сторону. Бежали секунды…

Вот Сергей закрывает Ленина. И тогда она начала палить в спину Ленину…

Почти никто из боевиков не знал, какую операцию Каплан сделала в Харькове. Даже Семенову она не сказала, что стала плохо видеть. А ему она верила. У нее с ним одна точка отсчета — возмездие. Он один из немногих сумел глубоко заглянуть в ее противоречивую душу. Догадывался или нет, почему она под различными предлогами отказывалась одна ходить на ведение слежки? Ее постоянно сопровождали то Зубков, то Усов. Чаще всего — Новиков. Молча несла свой крест. Отчаянно торопилась встретить Ленина. И судьба, наконец-то, над ней смиловалась. В роковую пятницу — 30 августа 1918 года он приехал на завод Михельсона…

Странно. После выстрелов она смутно помнить, как Ленин медленно оседал на землю. Но почему-то она была уверена, что не попала в него. Да и выстрелов было больше, чем она успела сделать.

Вот это-то ее и поразило. Вот почему она растерялась и кинулась в толпу бегущих к воротам женщин. Забыла, что для ее побега в ближайшем переулке стоял наготове рысак с пролеткой. Забыла, как Новиков сказал ей:

— После выстрелов бегите к извозчику. Он вас быстро умчит отсюда.

Ей бы только свернуть в переулок… А она, ошеломленная, куда-то побежала. Потеряла ориентировку. Растерялась. Прислонилась к развесистому дереву. Перевела дух. Загнанная и затравленная, обратила на себя внимание какого-то военного комиссара… Так значит, стрелял еще кто-то?

Каплан не питала иллюзий на снисхождение Советской власти. Слишком велико и чудовищно было ее преступление, даже если не ее выстрелы достигли цели. Она знала — пощады не будет. Мучилась и казнилась только одним: могла ли она скрыться после покушения? Могла. Лихач — извозчик, нанятый по распоряжению Семенова дежурным боевиком, ждал ее наготове у завода в условленном месте. Но она придерживалась той точки зрения, что исполнитель после совершения террористического акта не должен бежать и скрываться. И она, помня об этом, сыграла свою роль до конца, создав впечатление, что эсеровские террористы по-прежнему, как и при царизме, — герои, рыцари без страха и упрека, без колебания жертвуют жизнью за святое дело…

И все же она пришла к выводу, что оказалась подсадной уткой, заранее обреченной на арест и смерть.