Телохранитель

Не сошлась близко Каплан и с хозяйкой квартиры. Старалась избегать с ней разговоров, не оставаться подолгу наедине, не задавать никаких вопросов и не разглагольствовать о своем прошлом. Вообще, не хотела быть для хозяев квартиры навязчивой и, тем более, обузой. Рабиновичи не обижались. Понимали — перед ними человек трудной судьбы. За плечами 11 лет каторги. Взяли ее на содержание. Оплатить это помощью по хозяйству Каплан не могла. Никогда им не занималась. Позавтракав на скорую руку, она уходила в город. Отдельные дни проводила в Сокольниках, спешила наверстать за долгие годы тюрем — вдоволь надышаться свежим воздухом и насладиться общением с природой.

Вспоминая осторожничание Вольского и других руководителей партии эсеров, с которыми она разговаривала в Москве, Каплан недоумевала: почему ей не дают задания, не привлекают к активной борьбе с большевиками? Не верят? В таком случае остается действовать самой. Слава богу, кроме эсеров, в Москве есть и другие патриоты…

Каплан трудно пережила разгром Учредительного собрания и горела желанием свершить возмездие. Убить Ленина. Поддержки в этом начинании она у Вольского не встретила и, обуреваемая жаждой действий, еще до встречи с Семеновым, создала в Москве свою террористическую группу. Завербовала старого каторжанина Павла Пелевина, бывшего матроса, без четких мыслей и прочных убеждений. Привлекла Владимира Рудзиевского, присяжного поверенного с белогвардейским оттенком и эсерствующую девицу Марусю, не знавшую своей подлинной фамилии, истинное дитя панели.

Представление о терроре у сподвижников Фанни было совершенно диким. Пелевин считал возможным отравить Ленина, вложив что-нибудь соответствующее в еду. По мнению Рудзиевского, к Ленину надо было подослать врача, который привил бы ему опасную болезнь. Маруся намеревалась убить Ленина кирпичом из-за угла. Конкретного плана покушения террористы не имели, но на всякий случай обзавелись бомбой. Хранилась она у Каплан. Позднее Фанни передала бомбу Семенову на явочной квартире в Сыромятниках…

Коноплева про себя отметила, что у Каплан одно плечо выше другого. Природа словно умышленно обошла вниманием эту женщину. Впрочем, когда она усталым движением бледной руки сняла косынку, на костлявые плечи упала тугая волнистая коса. Коноплева даже вздрогнула. Черная змеевидность косы еще резче подчеркнула отчужденность и замкнутость Фанни.

Пожизненную или как ее называли «вечную» каторгу Каплан отбывала с Марией Спиридоновой и Еленой Ивановой в Мальцевской тюрьме, а затем — в Акатуе. Здесь она окончательно порвала с анархистами и примкнула к эсерам. После Февральской революции получила амнистию. Жила некоторое время в Москве, потом уехала в Крым. Вернулась в Москву, повстречала немало знакомых — бывших политкаторжан. Ни с кем из них близко не сошлась, а включилась в террористическую работу. Вскоре выяснилось, что на этом поприще не оказалось ей равных.

В тусклых глазах Каплан — ни огонька, ни мысли. Почти не выпускает из тонких бескровных губ папиросу. Куда девалась ее былая живость? Понимала ли она опасность, навстречу которой шла? Безвестная, некрасивая, больная, она была нужна только партии. Кто убьет Ленина? Кто может остановить этого колосса? Только Каплан. Ее рука не дрогнет. Она не намерена спорить и обсуждать эту тему.

Каплан знала, что самым яростным противником Ленина является Абрам Гоц. От одной мысли, что Ленин стал Председателем Совета Народных Комиссаров, он приходил в бешенство. Малейший успех большевиков раздражал и мучил. Гоц принимал отчаянные попытки устранения Ленина от руководства революцией. Все они заканчивались провалами. И вдруг в отряде Семенова появилась Каплан. Находка для партии эсеров. Семенов твердо уверовал в новоявленную Шарлотту Кордэ и рассказал о ней Абраму Гоцу и Дмитрию Донскому.

По совету Гоца глава московских эсеров Донской решил встретиться с Фанни.

У Смоленского рынка, там, где за недостатком мест в торговых рядах еще недавно продавали прямо с возов разнообразную снедь, торговали вразнос бойкие лотошники, а сейчас примостилась барахолка. На бульварчике, покрытом тусклой пылью, усеянном шелухою от семечек, на облезлой лавочке сидели трое.

Никто не обращал внимания на этих людей, ничем не выделявшихся из тутошней публики. Один, это был Семенов — обликом похож на мастерового из удачливых — усики в ниточку, жесткий котелок на голове. При кожанке, а вместо манишки — сатиновая косоворотка. Ну и пусть, если ему так хочется. Другой — в офицерском френче, но, кажется, с чужого плеча. Не видно, чтобы спарывались погоны. Когда их спарывают, остается невыгоревший след. В офицерских ремнях с портупеями, в фуражке без кокарды, в безоправном пенсне, не «чеховском», с дужкой, а простом. И, наконец, то ли барышня, то ли дама, она близоруко щурилась и то и дело перекидывала с груди на спину черную длинную косу.

Лавка была простецкая, без спинки, изрезанная перочинными ножами. Семенов сел так, чтобы видеть бульвар и рынок. Прошел какой-то оборванец с тоскливой, чахоточной обезьянкой на руках. Спросил, не купят ли ее почтенные господа. Услыхав отказ, смачно выругался. «Чего только на Руси не увидишь», - сказал Семенов, лишь бы что-то сказать. Разговор не клеился. Все трое почему-то испытывали неловкость. Ее разрядил Донской. Он поправил портупею, чиркнул сделанной из винтовочной гильзы позеленелой зажигалкой — курил не махорку, папиросы — и кратко, повелительно приказал, чтобы Фанни Ефимовна рассказала о себе.

Готовая к этому неизбежному вопросу — уже довелось «исповедоваться» и Коноплевой, и Семенову — она потеребила тяжелую косу, моргнула близорукими глазами и с неожиданной откровенностью начала:

— Родилась в большой семье. Какая бывает семья у бедного еврейского учителя? Детей полна куча. Нужда — непролазная. Но отец — Каплан вдруг застенчиво улыбнулась — дал мне приличное домашнее образование.

Пристально посмотрела на Донского и со значением добавила:

— «Университет» я закончила на каторге.

И умолкла. Заметила нетерпеливое переглядывание Донского и Семенова. Поняла — надо сокращаться. И, разом переменив тон, сказала:

— В 1906 году вместе с Маней Школьник и Арей Шпайзман готовила покушение на киевского генерал-губернатора.

— На Клейгельса покушались, — перебил ее Донской. — Знаю, что струсили ваши коллеги.

— Вот уж нет, — возразила Каплан, — просто переменили почему-то план. Меня в свои намерения не посвятили. Вместо Клейгельса убили черниговского губернатора Хвостова.

— Не убили, а ранили, — поправил Семенов.

— Да, — согласилась Фанни. — Ранили. Аре и Мане дали по двадцать лет каторги.

Донской досадливо поморщился. Кажется, она намерена рассказывать всю историю эсеровского движения.

— Нельзя ли покороче, — мягко сказал Дмитрий Дмитриевич. — Поближе к сути…

— Хорошо, — ответила Каплан, сникая. — У меня получилось нелепо: в комнате, где я квартировала в Киеве, вдруг ни с того ни с сего взорвалась припрятанная бомба. Не знаю почему.

— Понятно почему, — сказал Семенов, — не иначе, как хранили со вставленным запалом, так?

— Так, — подтвердила Каплан.

— Кислота разъела оболочку запала, и случился взрыв, — пояснил Семенов, будто присутствовал при этом.

— Возможно, — согласилась Каплан.

— И? — спросил Донской.

— И - смертная казнь, — гордо сказала Каплан. — Заменили пожизненной. Отбывала в Нерчинске. А точнее — сперва в Мальцевской тюрьме. Ее знаете?

— Знаю, дальше…

— Дальше — перевели в Акатуй.

— Традиционная народническая тюрьма, — одобрительно сказал Семенов.

Каплан понравилась Донскому как боевик. Как человек с твердой волей и крепкими эсеровскими традициями. Донской понравился Каплан как энергичный, смелый руководитель и, прежде всего, как человек «дела». Он сумел оценить ее безоглядный героический порыв, с которым она выступила против Ленина. Каплан гордилась, что ее воодушевил и благословил на подвиг руководитель Московского бюро, член ЦК ПСР. Она шла на покушение от имени своей партии, от имени всех эсеров, защищавщих народовластие.