Дом на Меже

Слово за слово, мяч опять летит к нему, я спрашиваю:

– А как живётся покойным бабкам у магазина? Их кормят только на радуницу? Что с обычными мертвецами происходит? Не вечно же им так сидеть.

– Нет, разумеется, – говорит он. – Сам подумай: накопленное ими добро уносят чужие люди. Им не отвечают свои. Плачут о них или ругают, всё неприятно. Мёртвые уходят из дома. Сначала туда, где их помнят, затем туда, где сами при жизни бывали… А кто их там ждёт? Да никто. Надежда изнашивается, горечь растёт. Они становятся злобными. Все мертвецы злые, Межка. Они глохнут, слепнут, обезличиваются понемногу. Кроме тех, про кого не забыли. Без цели, без памяти они бродят мимо и насквозь людей. И люди чувствуют: смерть всегда рядом. Ты смотрел обычным людям в глаза? Что ты там видел? «Я хороший, спасите меня…» Не лукавь, Межка, это и видел. Жалкий взгляд ни о чём. Пойми... Да признай ты уже, что мы – другой масти, другой! Ну? По глазам вижу. Козырной!

Я хмыкаю и помираю от жара. В глазах у меня, боюсь, именно то, что у всех – «спасите, помогите».

Слава Румын цедит, уставившись в потолок:

– Не. Из. Них. Кованая цепь Межичей идёт без разрыва отсюда и до Сильвана. Вспоминай, родовое древо Севка тебе показывал?

Да, показывал. Но я вспоминаю Агнешку. Вспоминаю зверя в доме Катрины Межич.

Слава Румын зачерпывает из бадейки и плещет на каменку. Пшшш…

---------------------

– Ты интересовался, Межка, за что я огрёб? Пожалуй, отвечу. За то, что расслабляться не надо. Клювом щёлкать, спиной поворачиваться. Цепляться за вещи тоже не надо. Если это конечно не финка! – смеётся. – Тогда крепче держи! Хорошоо…

Слава Румын откидывает голову, прикрывает глаза и тащится от жааара…

– А то, про что ты спрашивал, за это не… Вру, за это огрёб, но не я! Потому, что клювом щёлкать… да, да! Межка, поверь: на самые лютые фортели жизнь благодушно посмеивается. Нет никакого возмездия! А лупит рандомно в мещанскую закабаневшую харю: наотмашь н-на! Когда ты ей наскучил. Поэтому живи веселей! У вас тут девочек не?.. Посмуглее?.. Н-да, какие тут девочки, а вот у нас… Попалась, было, негритянка в клубе. Ммм, возле клуба. Слушай, первый раз – и с полным смаком! Мне уже за двадцать было, но с чёрной как-то раньше никогда! Самое забавное: я же не знал, что там – негритянка, под меховой этой с ушами…

– Кигуруми?

– Оно, и бегает быстро как заяц! Выпускной тогда был. Парни тоже решили, что дунька какая-нибудь из местных, десятиклассница. Ан, нет! Кое-что поинтересней…

Моё тело начинает гореть, как у барона. Как у зверя. Я тоже прикрываю глаза, но всё равно вижу Славу Румына, и ещё негритянку между нами. У неё влажные глаза с яркими до голубизны белками. Плюшевое, белое кигуруми-зайка. Свисающее ушко. Молния трактор ползёт вниз: тр-ррр… Извивающееся шоколадное тело.

Слава Румын потягивается… Жилистые волосатые ноги, лиловый шрам. Подмигивая, он указывает на своё колено:

– Талия у неё была… не толще моей ноги! А бёдра – как чёрная бабочка.

Духота, жааар... Он делает меня соучастником. Так запросто, не сходя с места.

– Не лукавь, – повторяет Слава Румын, – только не со мной! Я вижу тебя насквозь, а ты ещё жизни не знаешь: ей понравилось! Баба, что? – щерясь, разводит ладони. – Женское тело: кусок мяса. Хочешь? Бери. А уж если оно понадобилось роду, не о чем и говорить! А вот ещё была…

Ковш на каменку. Мозг плавится, сдаёт.

---------------------

Он прав. Я то же самое знаю. По себе знаю эту кровь Межичей, и Славы Румына, и Мстислава и зверя, Агнешки отца. Его похоть, её ужас я знаю, как вижу. Я сейчас второй раз умру. Хоть бы окончательно, хоть бы насовсем.

Темнота, раскалённый пар, запах мыла из костей, смолы, берёзового дыма. Широкий полок, мутные глаза, бахвальство с ленцой, с назиданием: не будь бабой, мужиком будь. Во всю длину раскинувшееся тело, вены на шее, пот на волосатой груди. Смешение мужских запахов с запахом пытки. Это всё – я сам. Я пытаю. Я не ухожу. Слава Румын, цокая, показывает на себе чьи-то буфера и пальцами щёлкает в полуметре от груди. Жааар… Так мерзко, так хочется, и я весь как на ладони. Здесь ад на одного. Котёл выкипел, теперь я горю в нём. Обугливаясь, ужас исходит жаждой. Он пузырится, источает сладкую, солёную гниль, как рана сукровицу. Впивается губами и слизывает. В кишках горит, корчится и закипает опять, извращаясь до непереносимой, запредельной степени.

Дальше не помню.

Слава Румын политик, он знает: во власти скромничать – это лишнее. Больше кнутов, больше пряников! Чтобы помнили милость. Его руками – пар на каменку, из его рук – много, много холодной воды.

============================================================

20. Солнцеворот

Бежать. Куда? Я не знаю.

Межичи получат от меня не Агнешку, а примерно хрен, это не обсуждается. Но я всё торможу, думаю – вот-вот сорвусь. А о том, как мы с ней распрощались, о том, что я сказал: «Приходи в гости». Что Агнешка сказала: «Приду». Это забыл напрочь!

Утро, темно. Двор в фонариках. Столы накрытые. В доме народ бы не поместился. Что-то не так… Декабрь – и парной воздух? Тепловые пушки, офигеть! Это Слава Румын устроил. Мимоходом, фланируя от парней с золотыми цепями к старикам в цилиндрических шапках, он бросает мне:

– Нравится? Твоя заслуга!

– В смысле?

– Не помнишь? Через тебя и деда по мёртвой луне выбили должок. Складно получилось?

Слава Румын не ждёт ответа.

---------------------

Где мне её искать? Я должен бежать сейчас. Агнешка не дурочка! По мёртвой луне она же нипочём не отходила от Баронского Парка и на шаг! А если, а вдруг?

Полдень. Самое время бежать. А ну как придёт?

Смеркается.

Не приходи, только не в солнцеворот, только не в эти два дня! Агнешка, ведь ты помнишь, что нельзя, ты знаешь.

– Позвал её? – спрашивает Слава Румын, чуть наклоняя голову. – Ведь ты сделал то единственное приглашение, которое должен был?

Я смотрю ему в спину. Вино тягучее, душистое. Коньяк не понимаю.

Мрак. Двадцать три часа ровно. Бежать.

Ворота распахнуты. На них тоже гирлянда фонарей. В день Сильвана Межича заповедано держать все двери отрытыми.

На улице шаги. Лёгкие, легкомысленные шаги! Как объяснить это её безумие? Агнешка кивает: привет.

За три стола от меня Слава Румын крутит алкоголь на дне стакана, исподлобья смотрит. Он не может её видеть. А я не могу скрыть, что вижу.

---------------------

Один из подпиравших ворота брусьев упал поперёк входа. Слава Румын и я поднимаемся одновременно. Я делаю вид, что собираюсь поправить. Он машет рукой – не надо. Я пожимаю плечами, встаю на брусок и ловлю равновесие. Поймав Агнешкину руку, дёргаю за ворота: снаружи будь, отойди. Верчу башкой, поправляю фонарики. Время: половина двенадцатого. Мне становится нехорошо.

– Не стой на пороге, Межка, – говорит Слава Румын, подойдя вразвалочку, – плохая примета.

Я качаюсь – носок к дому, пятка на улицу.

– Что как неродной? – Слава Румын хмурится, смеётся. – Заходи, гостем будешь!

Род волнуется, шумит предгрозовым гулом. Не пойду, мне возле берега с головой будет. Ладонь Агнешки тёплая.

Слава Румын вытаскивает брегет за цепочку. Демонстративно. Циферблат без стрелок – чёрная луна под стеклом просит её спасти.

– Не стой на пороге!

Без четверти двенадцать, я знаю. Кружится голова. Что мне делать... Шум вокруг уступает звукам по мёртвой луне. Зрение ещё по живой.

Всё Межичи во дворе наблюдают за нами, но в зрачках не бликуют фонарики. Черты нарисованы мелом на серой бумаге, а в глазницах не стали ничего рисовать, там сумрак – общий на всех. Лица мрачнеют. Число гостей удваивается, удесятеряется… Эти другие: кожа мертвенно-серая, глазницы белёсые. Радостные, страшно пристальные, ждущие.

– Иди сюда! – орёт Слава Румын. У него превосходные зубы. Я вижу, но не слышу.

---------------------

Издалека по мёртвой луне разливается музыка. Это блюз. Английское слово… это слово… ноу слип… «Не спи! Мы не будем спать в эту дивную ночь…» Я понял! Ярик, я услышал тебя!