Страница 15 из 25
Вывод второй. Если рассматривать ситуацию с точки зрения производителя, т. е. одного из тележных мастеров, то процесс углубления разделения труда несет не только позитивные, но и негативные следствия. Собственно, позитивные понятны, это рост производительности. А вот негативные… Дело в том, что, выражаясь современным языком, углубление разделения труда увеличивает риски производителя. Причем с самых разных сторон. Ну действительно, пока мастер делал телеги сам, для него не было проблем с материалом, инструментами и т. д. Он их сам делал и сам отвечал за качество и сохранность. А теперь?
Если он делает колеса, то он должен их привезти тому, кто делает кузова, для того, чтобы их приделать. И вот он сложил колеса в собственную телегу, привез их в соседнюю деревню, а там обнаруживается, что тамошний мастер пьянствовал и сделал всего три кузова вместо четырех… Или вообще у него случился пожар и все, что он сделал, накануне сгорело. А может быть еще хуже: проезжали мимо какие-то купцы и купили кузова сами, за деньги… Как быть?
Но это риски с одной стороны, производственной. А есть и другие. Раньше не было проблем со сбытом: договорились, все это знают, заказчик кормит мою семью, пока я делаю ему телегу, все нормально. А если я делаю телегу, для которой нет заказчика? Кто в это время меня кормит? Пока мы остаемся в рамках рынка из трех деревень, все более или менее понятно, с заказчиками ситуация не меняется. И даже тринадцатая телега тут не мешает, поскольку кормят потребители предыдущих двенадцати, тут фактически эта телега (за исключением материала) бесплатная. Но потом куда ее девать?
И вот здесь место для третьего вывода. Одну деревню в нашем рассказе можно рассматривать как замкнутый рынок (или, как мы объясним ниже, воспроизводственный контур). Три деревни – это еще не новый рынок, во всяком случае до тех пор, пока наши мастера не договорились. А вот после этого сговора, во-первых, эти три деревни, по крайней мере в части телег, стали одним рынком, а во-вторых, стало понятно, что емкость этого рынка недостаточна для потребления полного объема произведенной продукции!
Иными словами, из этого достаточно простого и интуитивно понятного примера следует, что если экономическая модель предполагает постоянное углубление разделения труда, с соответствующим ростом производительности, то это требует решения двух проблем, которых до того просто не было! Это проблема компенсации рисков производителей и проблема расширения рынков сбыта! Как мы увидим в дальнейшем, именно эти два фактора и определяют нашу экономическую жизнь последние 500 лет! И именно они создают сегодня главные препятствия на пути экономического роста!
А теперь пришло время вспомнить про феодала, который может получить лишнюю (по сравнению с теми временами, когда о разделении труда мастера не думали) телегу в свое распоряжение. Что он может с ней сделать? Хотя бы теоретически? Может попытаться отдать своему сюзерену в счет уплаты налога, но, скорее всего, тот ее не возьмет, поскольку он уже живет в денежной экономике. А куда можно еще деть? Везти в город на ярмарку? Но в условиях натурального хозяйства ярмарок в привычном нам понимании XVIII–XIX вв. еще нет. Что еще?
Теоретически, можно попытаться пойти войной на соседний замок и, в качестве контрибуции побежденному, заставить его крестьян взять лишние телеги. Правда, при этом умрут от голода его собственные производители телег (привет индийским ткачам!).
Можно придумать и другие варианты, но все они сводятся к одному и тому же варианту – наш феодал, пользуясь дополнительными по сравнению со своими крестьянами возможностями, должен выходить на соседние рынки. В том числе, возможно, с использованием силового ресурса.
Отметим, что верно и обратное. Этот феодал, если он хочет сохранить экономическую устойчивость своего феода, должен тщательно следить за тем, чтобы никто не пытался предлагать тому мастеру, который у него делает кузова от телег, свои колеса, пусть даже и более дешевые. Поскольку иначе есть опасность, что тот, кто у него делает колеса, умрет с голоду (опять индийские ткачи!). Или же после того, как колеса внутри феода делать перестанут, цены на них неожиданно вырастут.
Это, так сказать, пассивная программа нашего феодала. Но есть и активная. Вспомним, начался «малый ледниковый период», нужно хвататься за любую возможность что-то продать.
И наш феодал ищет такие места (на юге в основном, где есть лишняя еда), где это можно сделать. То ли он сам был в этих местах (в дружине своего сюзерена, например), то ли он встречается с купеческими караванами (географическое разделение труда было всегда, просто его роль в экономической системе была очень низкая). И он понимает, что те телеги, которые делают его крестьяне, продать трудно, поскольку они низкого качества. И тогда он не просто начинает влиять на производство, но, быть может, начинает финансировать (кредитовать) своих крестьян, поскольку они, в силу известного консерватизма и опасений, так просто переходить к новым технологиям не захотят. Кстати, по такому же механизму может происходить и разрушение цехового хозяйства. Впрочем, разбираться в том, как это происходило в реальности, уже работа историков.
Важно то, что как только мы отказываемся от консервативного, пассивного подхода к формированию экономической системы, начинаются процессы, контролировать которые очень сложно, если вообще возможно. Если в каком-то месте, городе или феоде, кто-то начал делать колеса лучше и быстрее, чем в других местах, то предложение более дешевого и качественного товара консервативно-цеховую систему взрывает полностью. Грубо говоря, в рамках модели углубления разделения труда более развитая экономическая система разрушает менее развитую.
Эту тему мы здесь особо педалировать не будем, поскольку ее исчерпывающе описал в своей уже упомянутой выше книге Олег Григорьев; отметим только, что здесь мы уже можем более или менее четко объяснить феномен XVI в., да и античного Рима. Тогда дело было в том, что был создан внутренний спрос, который стимулировал процессы разделения труда. А в XVI в. в силу объективных проблем на севере Европы был сломан механизм, который запрещал разрушать внутрирыночные барьеры. То есть спрос был найден за пределами закрытых экономических систем.
Посмотрим на эту ситуацию еще с одной стороны. Приток испанского серебра (в фильмах о пиратах испанские галеоны перевозят исключительно золото, но на деле везли они по большей части серебро) из Южной Америки (300 т в год против 5 т, добываемых всей Европой до этого времени) вызвал, как мы уже отмечали в первой главе, в течение одного века шестикратный рост цен. По современным меркам это опять-таки была низкая инфляция – всего 1,8 % в год, – но для общества, тысячу лет (!) жившего в условиях стабильных цен, произошедшее действительно оказалось революцией. Но революцией цен, а не испанским экономическим чудом. Как же так получилось, что Рим смог конвертировать рост денежной массы в рост ВВП, а Испания умудрилась устроить только общеевропейскую инфляцию (согласно Мэддисону, подушевой ВВП Испании с 1500 по 1600 г. вырос только на 30 %) (рис. 15)?!
Динамика цен в Англии (не в Испании!) – хорошо видна революция цен с 1520 по 1650 г., цены выросли примерно в 6 раз; и что особенно существенно для наших рассуждений – видно начало промышленной революции (рост цен с 1780 г. примерно) и ее результат – снижение цен после Наполеоновских войн (с 1820 г.).
Рис. 15. Рост цен в Англии (совокупный и по отдельным агрегатам) в XIII–XIX вв.
Вот тут-то самое время вспомнить, что денежная масса – хотя и необходимый, но не достаточный фактор увеличения разделения труда. Рим тратил свой эмиссионный доход на содержание легионов, захватывавших все новые провинции и включавший в римский рынок все новые миллионы людей. А на что тратила свое серебро Испания (рис. 16, 17)?