Страница 25 из 41
— Не унывайте, ребята, — говорил красноармейцам во время коротких передышек между боями, — успехи белых — временное явление. Сейчас мы их задержим, остановим. А подойдет подкрепление, оно уже близко, и ударим, только пятки у них засверкают.
Так оно вскоре и получилось. Подошли резервы и белым был нанесен сокрушительный удар. Бугульма осталась советской.
Беспощаден был Гашек ко всякого рода проявлениям анархизма, к тем, кто занимался спекуляцией, саботажем, одним словом, вольно или невольно подрывал веру в Советскую власть. В эти моменты, кажется, трудно представить себе более сурового, гневного человека, чем Гашек. Зато каким добрым, чутким становился он, когда надо было помочь бедным.
Пришел как-то в комендатуру крестьянин. Спрашивает какого-нибудь начальника. А в чем дело — объяснить не может. Плачет только.
— Давай к Гашеку, он разберется, — предложил дежурный.
Долго разбирал Ярослав неграмотные каракули на листе бумаги. Наконец понял, что у «гражданина Микуленской волости Андрея Кеняева случилось несчастье». Ездил в Казань и по дороге пали лошади. «В настоящее время, — читал далее Гашек, — осталось 12 человек семейства без лошади». А в заключение буквально крик души: «Помогите нашей бедности. Наше семейство должно погибнуть безлошадной силы».
Гашек на минуту задумался. Представил себе трагичность всего случившегося. Но как, как помочь семейству, когда идет такая ожесточенная борьба с врагами за Советскую власть, когда каждая копейка, каждый кусок хлеба на особом счету. Все для фронта, все для армии.
Значит, отказать? Сослаться на сложное положение? А как же двенадцать человек?
И Гашек карандашом на бланке коменданта Бугульмы торопливо пишет: «В Чрезвычайную Комиссию. Прошу оказать Киняеву всякое содействие».
Когда крестьянин ушел, он немедленно связался по телефону с комиссией, объяснил суть дела, убедил товарищей помочь человеку.
Сердечную заботу проявлял и о военнопленных. Вот, к примеру, 25 ноября обращается в военный комиссариат: «Препровождаю к Вам 16 пленных, возвращающихся из Австрии и Германии на родину, но в виду задержания при переходе через фронт им следует ждать здесь до особого распоряжения. При посредстве Ревкома им найдется, быть мажет, работа. Предлагаю Вам открыть питательный пункт для военнопленных русских. Обратитесь в Ревком за средствами…»
Все предусмотрено: и работа, и питание, и средства. Кто знает, может быть, когда помощник коменданта писал эти слова, ему вспоминались дни пребывания в Дарницком, Тоцком лагерях: холодные, грязные бараки, полуголодное существование, бесчеловечное отношение начальства…
«Этим русским пленным тоже пришлось испытать на чужбине немало горького, — думал Гашек. — Так разве может Советская власть быть безразлична сейчас к этим людям, не согреть их душевным теплом?»
Разумеется, не только Гашек проявлял живое участие в судьбах простых людей. Более того, именно многие из тех, кто его окружал, особенно коммунисты, служили Ярославу примером бескорыстного служения народу, необычайной чуткости к людям. Собственно, тесное общение со многими замечательными политическими работниками, дружба с ними обогатили Гашека, научили оценивать события с точки зрения интересов народа.
Среди тех, кто оказал особенно значительное влияние, был большевик ленинской закалки, сормовский рабочий Иван Дмитриевич Чугурин. Не раз встречались они в политотделе Пятой армии, которым руководил Иван Дмитриевич, иногда их беседы затягивались надолго.
Однажды Чугурин попросил дать разрешение (только комендатура имела на это право) на реквизицию валенок.
— Понимаете, наши сотрудники уж очень плохо одеты, а им много приходится ходить.
— Да, — согласился Гашек, — морозы начались крепкие. Старожилы говорят, прежде давно таких крепких не бывало.
— Ну, что это за морозы, — улыбнулся Чугурин. — Вас бы в Сибирь.
— За что? — пошутил Ярослав, — я разве в чем проштрафился?
— Это так, к слову. Несколько годков назад я сам побывал там. В Нарыме.
— И понравилось?
— Точно. Да так, что остался там надолго. Царская охранка заботу душевную проявила. Очень не хотела отпускать, нравился ей. Зато встретился там со старыми друзьями. Особенно рад был Якову Михайловичу Свердлову.
— Вы знакомы с ним? — обрадовался Гашек.
— С давних пор. Еще в екатеринбургском подполье вместе работали. И в Нарыме жили дружно, много сделали. А летом двенадцатого Яков Михайлович пытался бежать из ссылки на рейсовом пароходе. Да на беду нашу, лодка, на которой мы везли его к судну, перевернулась… Бросились на выручку, спасли, да только побег пришлось отложить. Впрочем, зимой он все-таки благополучно исчез. Тут и моя помощь была.
— А я ведь тоже знаком с ним, — с гордостью сказал Гашек. — Весной встречались. В Москве. Очень нам помог и с газетой и с другими делами. Хорошо мы тогда говорили, так душевно, по-товарищески. Он, кстати, и посоветовал мне в Красную Армию идти. Там, говорит, иностранцев много, работа очень важная.
Особенно Гашек обрадовался, когда однажды Чугурин мимоходом обмолвился, что не раз встречался с Лениным. После этого, как только предоставлялась хоть небольшая возможность, Ярослав обязательно просил рассказать о вожде.
— Хоть какую-нибудь черточку сегодня, — умоляюще просил он. — А в следующий раз другую. Мне очень это важно. Понимаете? Очень.
— Понимаю, — говорил, мягко улыбаясь, Чугурин. По всему видно, ему нравилась такая настойчивость друга. — Вот когда во Франции был…
— Вы были во Франции? — изумился Гашек.
— Пришлось. В одиннадцатом. Нас там под Парижем, в деревушке Лонжюмо, восемнадцать человек собралось. В партийную школу. Под видом русских учителей. А какое там учителя! Рабочие из Питера, Москвы, Баку, Екатеринослава, я из Нижнего Новгорода… С нами, правда, и несколько меньшевиков было. Ну, да они не в счет.
Занимались в сарае, — увлеченно вспоминал Чугурин. — Хламу там было — горы. Кузнечный горн — тут же. Словом, трудные условия. Но это нам нисколько не мешало. Все были буквально захвачены учебой. И, конечно, главный «виновник» тому — Ильич. До чего же просто все объяснял. Вот как, к примеру, разбирал с нами. «Коммунистический манифест». Усаживались мы вокруг. Он прочтет несколько строк и задает вопросы. По ответу одного спрашивал другого — верно ли ответил товарищ, и, внося те или иные поправки, продолжал занятия дальше. Все становилось ясным, понятным.
И о каких бы сложных вопросах ни говорил, всегда подводил нас к практической деятельности. Помню, однажды говорит нам:
— Вот, товарищи, вы будете делать революцию, вам предстоит возглавить народ в борьбе за власть. Предположим, произошла революция. Что вы будете делать, например с банками?
Мы молчали. Кто-то потом сказал:
— Уничтожим, Владимир Ильич!
— А вот и нет! — горячо воскликнул Ленин, и стал терпеливо растолковывать нам, как следует поступить.
Однажды, когда Гашек снова завел разговор об учебе во Франции, Чугурин задумчиво сказал, точно отвечая собственным мыслям:
— Какие только курсы не изучали, но Ильич нас учил одной науке — марксизму, науке побеждать в грядущих классовых битвах, в пролетарской революции. Далеко видел вперед. Уверен был, что победим.
— Не забыть последний день, — продолжал Чугурин. — Берегите друг друга, говорил, прощаясь, Владимир Ильич, помните о нашем партийном товариществе, и, главное — смелее опирайтесь на рабочий класс, в нем наша сила, наша будущность…
— А после встречались с Лениным?
— Было, — скромно ответил Иван Дмитриевич. — Но одна встречало того памятна… Сколько жив буду — не забуду.
— Расскажите, Иван Дмитриевич, — и Гашек поближе подсел к Чугурину.
— Ленин возвращался из эмиграции. В прошлом году. В апреле. Встречать его на Финляндский вокзал пришли тысячи петроградцев. А мне особое счастье выпало: от имени Выборгского комитета партии вручить Ильичу партийный билет за номером 600.
— Узнал?
— Сразу же, — радостно ответил Чугурин. — Подошел я. А он посмотрел на меня. Товарищ Петр, говорит (в школе такая партийная кличка была у меня), здравствуйте, помню вас, помню. Рад видеть. Тепло так сказал. Поблагодарил.