Дерзкие рейды
(Повести)

— Верно! — подхватила Нина. И неожиданно для себя добавила: — Почему-то кажется мне, застукали бы нас в переулке-то. Хотя никто вроде не следил. Давай поторопимся, девчонки ждут.

С трудом удерживаясь от подступающего кашля, она первой взобралась по скользкому склону до изгороди, за которой был огород. Обернулась, протянула руку Леле. А та?… Странно! Как уцепилась за космы репейника, чтобы не сползти вниз, так и застыла на месте! Дрогнувшим голосом она сказала:

— Нина, не озирайся. Гляди только на меня. Сверху за нами наблюдают.

— Понимаю, — в тон ей ответила Нина. — Может, пронесет. Ухватись за мою руку, поднимайся.

В этот момент сверху раздалось:

— Эй! Девотшки! Сюда!

— Влипли! — Нина глянула наверх на двух немцев в фуражках и распахнутых шинелях, и нашла в себе силы улыбнуться. Но тут же, глухим стоном, у нее вырвалось: — Из-за меня! Всех я подвела!

— Главное, не отступай от нашей легенды… — перебила ее Леля.

Немцы ждали молча.

— Когда карабкаются вверх, то розовеют, — отчетливо прозвучало на правильном русском языке; один из немцев шагнул навстречу Нине, которая поднялась первой: — А чего ты бледная? Словно тебя неделю в бочке отмачивали… Со страху, да?

— Когда вчера впервые на германских офицеров натолкнулись, — Нина старалась говорить как можно спокойнее, — очень испугались. Среди поля нас догнали мотоциклы, а потом легковушка… Сейчас во второй раз — уже не страшно.

— Не страшно, значит? Так, так…

Расстегнутая шинель немца распахнулась и на френче блеснула белесая бляха в виде полумесяца — значок полевой жандармерии. — Я извиняюсь, девочки, но вас придется задержать. Пригласить на собеседование. Следуйте за нами!

Миновав каменный дом с громадными окнами, они вошли в распахнутые ворота. Подруги увидели обширный, заасфальтированный двор с кирпичным флигелем посредине и навесом в глубине.

— Девочки, стоять здесь! Ожидать! — немец, знающий русский язык, скомандовал и ткнул пальцем в угол у каменного крылечка. А сам прошел внутрь дома.

— Нет мне прощенья! — вырвалось у Нины. — Ведь я подговорила спуститься…

— Брось! — тихо перебила Леля. — Что за командир, если подговаривают его. Нет, я тоже хотела побольше разузнать.

— Что теперь с нами сделают?

— Выявится при допросе.

— Вряд ли. Подозрения у них — лишь смутные, расплывчатые. Постараются выманить или выжать какие-то признания. С этой целью притворятся, будто что-то им известно…

Леля на какую-то секунду прижалась к подруге, схватила ее пальцы, сжимала их медленно, но все крепче. — Нинка, глянь искоса на окошко флигеля…

Нина повернулась лишь чуточку, незаметно для того, кто бы мог за ней наблюдать. И всматривалась исподлобья.

— Ничего не видать, Леля. Сплошная темь. И кажется, за стеклом с внутренней стороны — решетка.

— Вот-вот. А в решетку вцепилась рука, и лицо белело. Заключенный вроде бы, и знаки подавал. А сейчас — ничего.

— Может, почудилось от усталости?

— Не думаю. Вероятно, не хватило сил дольше держаться на весу. Ведь окошечко под самой крышей — это выше человеческого роста. Надо полагать — не один там. Взобрался на плечи товарища, выглянул, и догадался.

— Догадался? Неужели кто-то из наших? — Нина вздрогнула.

— Не думаю, — помедлив, ответила Леля.

— Когда захватывают вооруженного противника — такого прямо в гестапо тащат.

— Ждет очереди.

— Как и мы? Ты вот это подумала?

— В чем-то мы по-разному смекаем. А зато согласны в главном: быть готовым ко всему.

— Еще бы! — Нина набрала воздуху, чтобы сказать, что сколь она ни виновата, но сейчас-то командир четверки может на нее положиться. Ничего не выдаст, как бы ни выпытывали, как бы ни мучили. Не договорила — зашлась хриплым, надрывным кашлем.

Леля скинула свою стеганку, набросила на подругу. И, несмотря на сопротивление, закутав ее так, охватила поверх своей стеганки обеими руками — согревала.

— Лелька, прекрати! — с усилием, сквозь мучительный кашель и невольные слезы проговорила Нина, стараясь локтем отпихнуть подругу. — Сдурела, что ли! — почти выкрикнула она и, заметив, как рыжеусый немец выскочил из-под навеса и воззрился на них, уже шепотом упрашивала: — Не надо, Лелька… Сама-то в тонкой фуфаечке. Ведь если тоже простынешь…

— Нинка, ты обещала слушаться, — шептала ей на ухо Леля. — Когда Ефремов командовал, помнишь, он пригрозил: «Гарантирую, что за невыполнение приказа вышвырнут из части!..» Вот и я ручаюсь.

— Ха-ха! — Нина засмеялась, а чуть отдышавшись, твердо выговорила эти два слога. Но спустя секунду в ее хриплом голосе и вправду слышалась усмешка: — Ничего себе перспективочка!..

Леля поцеловала ее в ухо.

— Вот именно! Будем держаться до последнего. Помни главное. Нас мобилизовали рыть окопы. Но мы с тобой — смоленские. Ни с кем не дружили, только вдвоем держались. И нам ни до кого дела нет — лишь бы домой!

Уже отстранясь от подруги, Леля перехватила ее быстрый взгляд на темное окошечко под черепичной крышей.

— Сколько, по-твоему, прошло времени, как мы тут? — спросила Нина.

— Около получаса. Может, и больше.

— Стоим у распахнутых ворот, ожидаем. А за нами никто не следит.

— Неизвестно.

— Думаешь.

— Под навесом уже темновато. Нет уверенности, что там — единственно тот усатый. Притом из первого же, за крыльцом, окошка тоже могут посматривать. Удобно: и наискосок, и немножко сверху.

— А все-таки, — Нина придвинулась ближе. — Раз есть хотя бы малая возможность убежать и снова в строй… Ведь обязаны! Прямой долг — не упустить хоть и малые шансы!

В напряженно вскинутой голове подруги, в ее очень светлых, а сейчас — от расширившихся зрачков — почти черных глазах читалось такое неистовое стремление вырваться на свободу, что Леля, при всем ее самообладании, заколебалась. И принудила себя отбросить уже взвешенные доводы за то, чтобы ждать; принудила себя быстро пересмотреть все наново. Прежде всего: в ее, командира четверки, решение терпеливо выжидать не прокрался ли обманчивый инстинкт недоверия к чрезмерному риску? Ведь он, риск-то, во всем!.. Определи-ка с маху, где чрезмерный и где скромненький? Разве не может обернуться так, что опасение перед настигающими пулями при попытке бегства приглушает сознание неменьшей вероятности того, что вот сейчас втолкнут их обеих в карцер или просто в клетушку и примутся пытать, рассчитывая выбить хоть какие-то признания? Ведь уже приходилось слышать о нередких случаях, когда люди цеплялись за малейший шанс отстоять жизнь, упорствовали до последних секунд, и все лишь для того, чтобы погибнуть гораздо более медленной и тяжкой смертью?.. Верно вроде бы… Но в затопляющем страну потоке бед и горя значат ли что-нибудь ваши, двух девчонок, смерти — очень мучительные или не очень? Лишь одно важно: сумеете ли погибнуть, ничего не выдав?

А может статься, фашисты только и ждут вашей попытки бегства — хотя бы косвенного доказательства того, что предпочитаете пули в спину, только бы ничего, никогда не сорвалось с языка? Покамест — никаких улик. И даже то, что одна из двух рванулась поглазеть на маскировочную сетку и на капонир, — еще не улика. Всегда и всюду встречаются зеваки, оболтусы, охотницы подглядеть в замочную скважину, сунуть нос в любую щелку… Не улика и то, что сошли к реке, да тут же поплелись обратно. Кто бывал в походах, знает — как изматывает жажда, и не только в жаркое время.

А Нинка изводится раскаянием. Это она уговорила спуститься, надеялась еще что-то заприметить. А какому разведчику того не хочется? Но может, именно та ноша, хоть и не совсем отчетливо чувствуемая, подталкивает ее к безоглядной решимости? Когда возвращались в гору, прямо в когти фашистам, разве не чернело дикое, невыносимое отчаяние в прозрачных Нинкиных глазах? Отчаяние от непоправимости опрометчивого шага. Отчаяние, что провалила и подругу, да еще, может, и тех, которые в лесу ждут… Отчаяние толкает к безрассудству.

Но едва снова мелькнула мысль о том, что конечно же не за себя в первую очередь страшится Нина, так сразу возник единственный неотразимый для Нины довод. И Леля прошептала: