Письмо

- Вот и я решил письмо написать, - говорит Симон. - Давай, Наум, два письма отошлем, твое и мое. Тебя ведь тоже, черт знает, маринуют. Тебе есть на что жаловаться.

- Не могло быть такого письма из Грузии, отвечает в микрофон Наум Шац. - Чистейшая фабрикация. Они его сами там сочинили в горах Иудейских. Я на такую наживку не клюну... Хотел бы я знать, а как ты его переслать собираешься? Почтовыми, хи-хи, голубями? Ха-ха-ха...

- Зачем голубями? И не почтой обычной, почту они вскрывают. Приеду в столицу в посольство. Или корреспонденту иностранному.

- Сцапают тебя в столице, Симончик. Снова в Магаданские санатории сошлют.

- Магадан, так Магадан! Я и оттуда бомбить письмами весь мир стану. Хватит со страху помирать, кончились времена те. Есть кому за нас заступиться.

Наум ужаснулся вдруг. Он забыл микрофон! Он даже увидел, как глазок микрофона стал наливаться кровью и яростью. Наум прокашлялся и начал с хорошей дикцией.

- Ты в двух вершках от своего носа не видишь беды. Неужели ты этой ямы не видишь? Подумай только, куда они нас толкают, науськивая писать подобные письма? Вот вопим мы: отпусти да отпусти! Не нужны нам квартиры ваши, зарплата, должности. В трусах, мол, уйдем, отпустите только! И кажется нам отсюда, что согласны мы жить в палатках, в пустыне, в лишениях. Но я готов пари с тобой заключить, что ты же первый по прибытии на землю предков станешь воду мутить и палки в колеса совать. Увидишь, как другие ходят в театр, в рестораны, ездят за границу, - плюнешь на свой идеализм, захочешь простой уравниловки. Лишь бы не грызла черная зависть. О, уж мы-то себя знаем, что мы за народ, ради благополучия своего все на пути растопчем. А они нас под нож гонят, чтоб всех тут пересажали. А когда вышвырнут отсюда, мы там любой подачке рады будем. Мы им нужны раздавленные, пришибленные.

- Чушь порешь! - воскликнул Симон. - Возьми нас, к примеру, шесть лет отбарабанили - и что, Сибирь нас сломила? Там-то по-настоящему все поняли.

- Шесть - ерунда! Вы бы пятнадцать позагорали, тогда бы я на вас хотел поглядеть. Да и спрашивать с вас нечего, вы тогда пацанами были. А сажать будут. За шорох, за взгляд, за слово. И лепить не меньше пятнадцати.

Дикцией своей и изложением мыслей Наум остался доволен. Он увидел даже, как речь его легла на пленку, и через час ее прослушают. И самый главный, от которого все зависит, поднимется, обведет присутствующих взглядом и скажет: ну, товарищи, вот мы и проникли в образ мыслей этого человека. Как видите, он нам не враг. Несчастный он человек. Прекрасно понимает, что там ему в тысячу раз хуже будет. Ему бы только с родителями соединиться. Как же решим с Шацем? Отпустим? Я - за...

- Не может быть, чтоб ловушка была, - говорит Симон. - Это бред какой-то, теории твои. Нам крови своей верить надо!

- О, Симон, не витай в облаках! Почему мы не ценим, что нас вообще не гонят отсюда? Убирайтесь-де к чертовой матери, пархатая свора. Выделил мир вам страну наконец, вот и езжайте к себе, нечего наш хлеб есть! Ишь, вообразили о себе, будто страшно умные, будто обойтись без них не можем. Симон, мы благодарны должны быть, что власти этой страны так милосердны к нам. Ведь если хлынут в Израиль сотни тысяч, там катастрофа будет! А все продолжаем талдычить: отпусти, отпусти! Выведем их из терпения, и в Сибири все окочуримся!

Наум был в восторге. Вот как можно коварство врагов обратить в свою пользу! Да, быть начеку - вернейшее дело. Быть подозрительным - значит обладать изощренным умом.

А если в квартире микрофона нет? И Наум обиделся даже, что мог упустить блестящую возможность перехитрить своих тюремщиков. Микрофон обязательно должен быть!

- Надеюсь, Наум, что весь разговор наш останется тайной!

Симон с огорчением убедился, что сосед его наглухо спрятан в броню своей трусости. А вызволить его оттуда нет ни малейшей возможности. Да, подумал он многозначительно. Исход нашего времени - это не Исход египетский, когда был у народа вождь, за все отвечавший и всемогущий. Сегодня каждый сам себе вождь, сам себе Моисей. У каждого своя дорога к спасению. Как можешь, так и спасайся.

- Когда письмо мое попадет в Иерусалим, мне уже ничего страшно не будет, - сказал Симон. Пусть оно даст силы хотя бы другим сомневающимся.

"Это я, стало быть, трус, я сомневающийся? вскипел в душе своей Наум Шац. - Я, который вышел один против дракона? Давай, давай, Симончик, выходи и ты, попробуй. Посмотрим, что ты за боец отважный!".

- Одну услугу, Наум, ты все же окажи мне. В столице с гостиницей трудно будет, наверняка не достать. А я пока разнюхаю что к чему - неделя пройти может. Как там, "попки" стоят у посольства? Как в дверь проскочить? Не валяться же мне на вокзальной скамье. Ты дай мне адрес своего приятеля, записочку. Так, мол, и так, пусть человек у тебя переночует. А я обещаю вам осторожным быть, не подвести вас под монастырь, как говорится...

Недели три после этого Наум Шац мучительно поедал себя: в каком разговоре он мог проболтаться Симону о существовании в столице своего приятеля? Скорее всего - не говорил никогда. Это сам Симон выдал попросту обширную осведомленность органов, где он служит верным псом на штатной должности. Там, где пишут сценарии для подобных провокаторов.

Вскоре, однако, иерусалимский диктор сообщил миру содержание Симонова письма.

Тут охватила Наума гордость. Он был первым читателем знаменитого сообщения. В черновом еще варианте письмо это лежало на его столе... Теперь ясно, что Симон свой.

Но сразу точно ледяной сквозняк вошел ему в душу. И сковал его ужас. Диктор произнес фамилию соседа, номер дома и номер квартиры! Искать Симона теперь не надо. Сегодня же ночью приедут за ним и скрутят. Быть может, они уже едут брать его? Станут пытать - и выдаст Симон сообщников. Станут потрошить - и он скажет, кто был первым читателем, кто дал адрес в столице...

Ах, был бы тогда микрофон в квартире! Они бы и доехать ему не дали до столицы или схватили бы с поличным у самой посольской двери

Что же делать? Что делать? Может, не теряя ни секунды, бежать с повинной. Что-нибудь скинут за это! Нет, поздно!

Зачем, зачем не сел он тогда тоже писать письмо? Вот пойдет он сейчас в Сибирь, и никто никогда не узнает о бедном инженере из дождливого города. Никто за него не заступится, словечка нигде не замолвит. Так и сгинет Наум Шац в лютых снегах, будто и не жил на свете белом.