Страница 13 из 16
Но в более ранних романах – к ним относится “На маяк” – индивидуальность еще возможна и потому для Вирджинии Вулф бесценна. А коллективный опыт может быть интересен, не только в диалогах, а в случайных ситуациях единения людей по ту сторону слов, мыслей и даже чувств. Об одной такой ситуации мы поговорим чуть позже, а сейчас заметим, что Вулф жертвует внешним диалогом, внешней коллизией ради того, чтобы раскрыть “внутреннего человека”, то есть героя психологического. Видимо, в ее понимании возможно либо одно, либо другое – либо внешняя жизнь, либо внутренняя. Русские писатели, такие как Толстой, у которого Вирджиния Вулф училась, умели находить здесь баланс, гармонизировать обе стороны жизни. Вулф, как мы видим, искать компромисс отказывается. Восхищаясь Толстым, она идет дальше, изображая скорее непроизнесенное, нежели произнесенное, скорее задуманное и несделанное, нежели сделанное, нереализованные импульсы, из которых как раз и состоит человек.
Сюжета в романе “На маяк” практически нет, и сюжетные линии, из которых любой английский писатель выплел бы полноценный роман, даны у нее мимоходом, одной–двумя фразами и, более того, заключены в скобки, дабы подчеркнуть их необязательность. В “Маяке” ничего динамичного, в общем-то, не происходит. Действие разворачивается где-то за городом, в пасторальной декорации. Некая английская семья, мистер и миссис Рэмзи, их дети, собирается отправиться на маяк, но их путешествие по разным причинам откладывается. У них в доме гостят знакомые, коллеги отца семейства, друзья, в их числе художница Лили Бриско, которая никак не может написать их семейный портрет. Все сосредоточено на ощущениях, на мыслях от прочитанных книг, на случайных разговорах. Во второй части мы узнаем, что прошло время. Дом постарел, обветшал, высох. Мимоходом – опять же в скобках – сообщается, что одни действующие лица умерли, другие поженились. В финале те, кто остался, совершают путешествие на маяк, а художница Лили Бриско заканчивает свою картину. Вот, собственно, и все. Как будто ничего интригующего. На фоне Вулф даже монотонный Джойс выглядит мастером сюжетной интриги.
“Сюжет ядовит”, – заметил десятилетием раньше американец Шервуд Андерсон, и Вулф вполне могла бы подписаться под этими словами. Для нее сюжет – это схема, наносящая увечье сложной, многообразной, непрерывной жизни. Схема, которая пытается обеднить жизнь, сделать ее однонаправленной, подчиненной причинно-следственным связям и внешнему времени, измеряемому наручными и башенными часами. Более того, сюжет для Вулф – проявление преступного свойства человеческого мышления, преимущественно европейского, желающего делить вещи на главные и второстепенные. Сюжет подыгрывает читателю, который мыслит именно так: есть главное (то, что в сюжете, – события, сцены, диалоги) и есть второстепенное (ощущения, описания и прочая мишура).
Вулф понимает жизнь не как перечень событий, а как бесконечный, неостановимый поток настоящего, вбирающий в себя прошлое и раскрывающийся в будущее. Жизнь не делится на отрезки событий, на минуты, часы, а течет рекой непрерывных метаморфоз, где одна сущность незаметно переходит в другую. Поток жизни разрастается на многочисленные рукава и движется неритмично, то замирая, то ускоряясь, то норовя отхлынуть вспять.
В мире Вулф человеческая личность подобна жизни, но лишь та личность, которая выходит из-под диктата рассудка, его расчетливых схем и заключений. В своем дневнике Вулф часто задается вопросом, насущным для всего европейского модернизма: кто есть я? Я – это тот, кто совершает определенные поступки? Тот, кто в нужный момент произносит нужные слова? Или я – это кто-то другой? По-видимому, я – тот, кто чувствует и принимает свою изменчивость, свое физическое тело, тот, кто в состоянии жить своими непосредственными ощущениями.
Именно ощущения, их нюансы, их появление, становление, угасание, перетекание в другие ощущения становятся для Вулф главной материей текста. Цельный характер, о котором толковал Беннетт, для Вулф – фантом, фальшивка, статичная, нереалистичная схема. У Вулф нет цельных характеров, а есть, как сказал Жиль Делёз, правда, по поводу Гарди, “пакеты интенсивных впечатлений”. Человек не статичен, он весь – становление, даже если сам того не осознает, он – другой в каждую следующую минуту, и мир всякий раз становится другим перед его глазами.
Впрочем, персонаж у Вулф всегда балансирует между миром непосредственных эмоций и компромиссным миром разума, и если этот баланс нарушается, то герой, поддавшись той или другой стороне, либо делается безумен, как Септимус Смит из романа “Миссис Дэллоуэй”, либо чересчур рационален, как мистер Рэмзи из романа “На маяк”. Здесь принципиально, что разум всегда вторичен, он – следствие переживаний, которые, накапливаясь, приводят нас к некоему рассудочному выводу. Однако для Вулф существенно, что движение непосредственных ощущений в ее текстах никогда не отливается в устойчивые умозаключения. Мысль не успевает сформироваться – ее опрокидывает новое впечатление, которое приходит вслед за предыдущим.
Эти предварительные замечания помогут нам разобраться в небольшом фрагменте из романа “На маяк”, который я выбрал, чтобы показать, как работает текст Вирджинии Вулф. Внешнего действия здесь как такового нет. Два персонажа, Лили Бриско и Уильям Бэнкс, приходят к морю, разглядывают волны и размышляют:
They came there regularly every evening drawn by some need. It was as if the water floated off and set sailing thoughts which had grown stagnant on dry land, and gave to their bodies even some sort of physical relief. First, the pulse of colour flooded the bay with blue, and the heart expanded with it and the body swam, only the next instant to be checked and chilled by the prickly blackness on the ruffled waves. Then, up behind the great black rock, almost every evening spurted irregularly, so that one had to watch for it and it was a delight when it came, a fountain of white water; and then, while one waited for that, one watched, on the pale semicircular beach, wave after wave shedding again and again smoothly, a film of mother of pearl.
They both smiled, standing there. They both felt a common hilarity, excited by the moving waves; and then by the swift cutting race of a sailing boat, which, having sliced a curve in the bay, stopped; shivered; let its sails drop down; and then, with a natural instinct to complete the picture, after this swift movement, both of them looked at the dunes far away, and instead of merriment felt come over them some sadness—because the thing was completed partly, and partly because distant views seem to outlast by a million years (Lily thought) the gazer and to be communing already with a sky which beholds an earth entirely at rest.
Их что-то тянуло сюда каждый вечер. Будто вода пускала вплавь мысли, застоявшиеся на суше, вплавь под парусами и давала просто физическое облегчение. Сперва всю бухту разом схлестывала синь, и сердце ширилось, тело плавилось, чтобы уже через миг оторопеть и застыть от колющей черноты взъерошенных волн. А за черной большой скалой чуть не каждый вечер, через неравные промежутки, так что ждешь его не дождешься и всегда наконец ему радуешься, белый взлетал фонтан, и пока его ждешь, видишь, как волна за волной тихо затягивают бледную излучину побережья перламутровой поволокой.
Так стоя, оба они улыбались. Обоим было весело, обоих бодрили бегущие волны; и бег парусника, который устремление очерчивал по бухте дугу; вот застыл; дрогнул; убрал парус; и, естественно, стремясь к завершенью картины после этого быстрого жеста, оба стали смотреть на дальние дюны, и вместо веселья нашла на них грусть – то ли потому, что вот завершилось и это, то ли потому это, то ли потому, что дали (думала Лили) словно на мильоны лет обогнали зрителя и уже беседуют с небом, сверху оглядывающим упокоенную землю.